А чего ты ожидал, боярин Романов? Если заглянешь в свою
собственную душу, не кивнешь ли уныло, соглашаясь: ныне ты пожинаешь зрелые
плоды собственных деяний! А посажено древо, с которого ты собираешь урожай,
было в далеком 1584 году, когда умер царь Иван Васильевич, оставив престол
вроде бы сыну Федору, а на самом деле – Годунову, его шурину. Именно тогда
умнейший человек Богдан Бельский, провидя неисчислимые беды и козни, которые
произойдут от временщика Бориски, задумал подменить царевича Димитрия другим
ребенком. Федор и его старший брат Александр принимали в этом самое деятельное
участие. Кому, как не Федору, было знать: 20 июня 1605 года Москва встречала
истинного царевича, подлинного сына Ивана Грозного, прибывшего на челе
соединенного русско-польского войска отвоевать наследственный престол!
Что же случилось потом? Отчего Федор Никитич, сиречь
Филарет, ничтоже сумняшеся начал заявлять: на московском троне – самозванец и
вор? Отчего он принял участие в заговоре Шубника… тьфу ты, Шуйского?
Оттого, что испугался Димитрия. Почти баснословный, почти
выдуманный царевич, из которого равным образом надеялись вить веревки его
спасители, Романовы и Бельский, а также поддержавшие его поляки, оказался отнюдь
не робким мальчиком, но сильным, деятельным мужем. И те и другие просчитались.
Димитрий не собирался никого слушать: ни благостных русских, ни дерзких
поляков. Россия была его страной, он намеревался править ею так, как хотел сам.
Чудилось, этот царевич явился не из некоего темного традиционного кремлевского
быта, а из неведомого и пугающего будущего. Ему не по нраву пришлась
патриархальная, закрытая от мира Россия: он пытался отворить все наглухо
заложенные двери и окна в этом издревле запертом тереме. Однако и происки
приведших его в Москву иезуитов оказались напрасны: менять веру отцов,
окатоличивать Россию Димитрий не собирался. Этот царь не желал быть игрушкой ни
в чьих руках. Он желал править всерьез и надолго, и у такого мужчины, конечно,
должны были родиться сыновья, столь же непреклонные, никому не подвластные,
жадные до жизни, как их отец, и точно так же ни с кем не желающие делиться
властью, как не желал делать это Димитрий. Федор-то Никитич тихо лелеял надежду
на возвышение своего сына, которому пока что едва исполнилось десять лет.
Мечтал: настанет время, вспомнят бояре о Мише Романове… Но приглядевшись
повнимательнее к Димитрию, он понял, всем существом своим ощутил: при таком
царе время Миши Романова никогда не настанет! Они с Бельским страшно ошиблись.
Они еще обломают зубы о своего ставленника. А значит… а значит, созданный их
усилиями призрак должен перестать существовать прежде, чем уничтожит своих же
создателей.
Сам Филарет – монах, инок – не мог бороться за престол.
Безродный Бельский тоже мало что значил, ведь благодаря усилиям Годунова он
сделался всего лишь полузабытым олицетворением баснословных времен Ивана
Грозного. В настоящее время Бельский и Романов могли только поддерживать
Шуйского. Однако… однако и Шубник оказался лишь новым подтверждением старинной
пословицы: «Пока тонет – топор сулит, а как вытащишь его – и топорища жаль».
Димитрий убит. Шуйский на престоле. За ним издавна тянулась
слава скареда – князь Василий Иванович ее вполне оправдал, проведя венчание на
царство так скромно, что можно было подумать: он стыдится этого счастливого
события. На самом же деле он торжествовал. Так радовалась бы, должно быть,
левая рука, которая вдруг стала правой! Кабы дать ему волю, думал Романов,
небось новый царь сменил бы прозванье Шуйского на Десницкого!
[11]
Новый государь помиловал прежних сподвижников Димитрия,
обещая никому не мстить за прошлое, однако и жаловать благами своих
сотоварищей, возведших его на трон, не спешил. Бельский должен отправиться в
Нижний, а Филарет – в свой Ростов. Каждый остался при своем – выиграл лишь
князь Василий Иванович. И, словно в довершение унижения, кое предстояло
пережить Филарету, чтобы окончательно осознать, какое ничтожество вознес он к
вершинам власти, Шуйский именно ему повелел поехать в Углич за мощами царевича
Димитрия.
Того самого, которого Бельский, Афанасий Нагой и Романовы
когда-то подменили сыном захудалого дворянина Богдашки Нелидова! А мальчика
этого, раненного Осипом Волоховым в шею, сердобольный Афоня, воспользовавшись
суматохой, тайно вывез из Углича, и тот впоследствии сгинул неведомо куда,
натворив немало страшных дел и отплатив своим благодетелям Романовым черной
неблагодарностью. Воистину, чудны дела твои, Господи!
И вот Филарет, Федор Романов, доподлинно знавший, что во
гробе никогда не лежал царевич Димитрий, принужден был… привезти в Москву его
нетленные мощи. Ибо так ему было велено Шуйским, которому мало показалось
предъявить народу труп убитого почти двадцать лет назад царевича – ему
непременно понадобились мощи чудотворца.
Бедняги Нагие, Афанасий и Михаил, едва не умерли на месте.
Мигом разъехались по своим вотчинам и засели там, словно крысы в норах. Уж
кто-кто, а они-то прекрасно знали, чей труп был захоронен в Угличе в том
страшном мае месяце…
В том-то и дело, что ничей. Не было там никакого трупа! Гроб
опустили в яму пустым!
Вот и тряслись Нагие, уповая лишь на Божие милосердие.
А вот Филарету уповать на него не приходилось, и деваться
ему было решительно некуда. Шуйский заявил без всяких обиняков: или мощи
Димитрия Углицкого привозятся в Москву, прикрытые, словно покровом, неколебимой
значительностью имени Романовых, всегда любимых народом, – или Федора
Никитича ждет незамедлительная ссылка в Сибирь. Без всякой надежды на
возвращение – ибо дорога в какой-нибудь Тобольск или Пустозерск долга и
многотрудна, всякое может случиться с государевым преступником. Скажем, при переправе
перевернется утлая лодчонка – а ведь на руках и ногах железы, разве
выплывешь?..
И вот мощи были явлены Москве. Царь со всеми архиереями и
архимандритами, с огромным числом духовенства, с боярами и думными людьми
встречал их за Каменным городом. С царем рядом шла инокиня Марфа, звавшаяся
некогда Марией Нагой, седьмой женой Ивана Грозного, подтверждая своим
присутствием и действительность мощей, и ложность того, кого называли еще
недавно царем Димитрием Ивановичем. Мощи внесли в Архангельский собор и поставили
на возвышении. Инокиня Марфа разлилась великими слезами и всенародно покаялась:
