– Я виновата перед великим государем, царем и великим
князем Василием Ивановичем всея Руси, и перед освященным собором, и перед всеми
людьми Московского государства и всея Руси; а больше виновата перед новым
мучеником – перед сыном моим, царевичем Димитрием. Терпела я вору, расстриге,
лютому еретику и чернокнижнику, не объявляла его долго; а много крови
христианской от него, богоотступника, лилось, и разорение христианской веры
хотело учиниться; а делалось это по бедности моей, потому что, когда убили сына
моего, Димитрия-царевича, по Бориса Годунова велению, меня держали после того в
великой нужде, и весь род мой был разослан по дальнейшим городам, и жили все в
конечной злой нуже, – так я, по грехам, обрадовалась, что от великой и
нестерпимой нужи освобождена, и не известила. А как он со мной виделся, и
запретил мне злым запрещением, чтоб я не говорила ни с кем. Помилуйте меня,
государь и весь народ московский, и простите, чтоб я не была в грехе и
проклятстве от всего мира!
Царь сказал, что ради великого государя, царя и великого
князя Ивана Васильевича, и ради благоверного страстотерпца, царевича Димитрия,
честных и многоцелебных его мощей, прощает царицу, инокиню Марфу, и просит
митрополитов, архиепископов и епископов, и весь освященный собор, чтобы они с
ним вкупе о царице Марфе молили Бога и Пречистую Богородицу и всех святых,
чтобы Бог показал свою милость и освободил ее душу от грехов.
Словом, сплошная лепота и благость.
А мощи-то и впрямь выдались многоцелебны! Рассказывали, что,
лишь только вскрыли в Угличе гроб царевича Димитрия, тотчас начались чудесные
исцеления, ну а в Москве они просто валом повалили: в первый день исцелились
тринадцать человек, на другой день – еще двенадцать…
До Филарета, конечно, эти два дня доносились всякие
разговоры… О том, например, что один купец бил себя в грудь и каялся, что
продал государевым людям тело своего мертвого сына, мальчика семи лет – как раз
возраста убитого Димитрия. А потом узрел тело сына во гробе. Мертвый был одет в
иное платье и вовсю творил чудеса! Другие уверяли, будто не купецкий сын лежит
во гробе, а стрелецкий. Нашли-де мальчика по имени Ромашка, заплатили за него
отцу большие деньги, убили и положили в Угличе на место Димитрия. Положили – и
распустили молву в народе, будто у тела Димитрия делаются чудеса, будто
исцеления совершаются. А ведь это один подлог: всякие здоровые плуты приходят и
притворяются, будто они больны были и выздоровели, поклонившись мощам.
Да уж… за последние дни столько всякого навидался Филарет,
стоя у гроба, что диво, как зубы в крошку не источил, скрежеща ими втихомолку.
Только раз и передохнул, когда введенный во храм больной не исцелился, а взял
да и умер. Впрочем, пришлось объяснить это его безверием. А потом Филарет сам
слышал, как иноземцы спрашивают сидящих у церкви увечных да слепых: «Что же вас
царевич не исцеляет?» – «По маловерию нашему, – ответствовали
страдальцы. – Бог чрез ангела своего объявляет нашим архиереям и попам, кого
он удостоит исцелить!»
Наконец-то издевательство закончилось, и Филарет смог
воротиться домой. Принял чарочку, другую, отужинал, раскинулся вольно в своем
укромном покойчике… Думал, снизойдет благость душевная и отдохновение настанет,
но ничуть не бывало: во рту было пакостно, словно не яствы дорогой откушал, а,
к примеру, дождевых червей или еще чего более непотребного. На душе царило еще
более мерзкое ощущение. И только-только стал успокаиваться, как принесла же
нелегкая невесть кого!
А кого она, однако, принесла?..
Слуга, старый, преданный, обласканный еще покойным братом
Александром Никитичем, кого попало в дом не впустит. Тем более что ему был
отдан строгий наказ: не тревожить господина. Однако осмелился и потревожил…
Значит, стряслось что-то и впрямь весьма важное.
Филарет внезапно сорвался со своего ложа: а если, храни Бог,
беда с Мишей?!
В три шага достиг двери, распахнул ее:
– Что там такое, Матвеич?
Приникший к створкам старик отшатнулся в сторону, открыв
взору Филарета невысокого худощавого мужчину, который отвесил поясной поклон и
без спросу шагнул в покои. Повинуясь его небрежному взмаху, старик притворил
дверь.
Филарет нахмурился. С чего это Матвеич так стелется перед
этим неизвестным? Да, его лицо, вырванное из темноты колеблющимся пламенем
трехсвечника, – молодое, худое, с каким-то голодным, жадным выражением
бледно-голубых глаз, обросшее неровной рыжей бородкой, – было незнакомо
Филарету. А впрочем, нет… Вроде бы он когда-то видел этого человека…
давно-давно, и тот был без бороды… нет, не вспомнить! Да мало ли народу прошло
за жизнь перед глазами – разве всех удержишь в памяти?
Да ведь это небось чей-нибудь слуга с тайным поручением,
осенило вдруг Филарета, и непонятная тяжесть, прильнувшая было к душе, отлегла.
В самом деле, что это он так взволновался, словно не какой-то невзрачный
мужичонка постучался в дверь, а вестник судьбы?!
– Кто тебя прислал? – высокомерно спросил
Филарет. – Ну, говори быстрее, недосуг мне тут со всяким…
– Никто меня не присылал, – передернул плечами
пришелец, и Филарет заметил в вороте распахнувшейся голошейки
[12]
старый,
поблекший шрам, перечеркнувший его горло. – И я тебе не всякий. Я – один!
– Не всякий? Один? – дивясь такой наглости,
вскинул брови Филарет. – Кто ж ты таков есть?!
– Не признал, Федор Никитич? – Губы незнакомца
чуть раздвинулись в усмешке, в которой не было ничего веселого, а только
скрытая угроза. – Не признал крестника?
– Какого еще крестника?! – сердито выкрикнул
Филарет, непонятно чего испугавшись и пряча этот страх за гневом. – Нет у
меня никакого крестника. Назовись, ну? Как твое имя, как прозвание?
– Имя мое – Димитрий, – сказал незваный
гость. – А по батюшке – Иванович. Царевич Димитрий Иванович.
Июнь 1606 года, Москва, Стрелецкая слобода
– Тетка Фрося, отвори. Да чего испугалась? Это я, Егор.
Как живешь-можешь?
– С чего ты обо мне так озаботился?
– Да ведь я всегда… по-соседски… А Никита дома ли?
– Словно не знаешь, что он в карауле нынче? Небось для
того и пришел, что хозяин в нетях.
– Забыл, тетенька, вот те крест святой, забыл. Ну а уж
коли я тут, не дозволишь ли взойти?
– Ох, парень, шел бы восвояси. Добегаешься до беды!
Скажу Никите, что ты тут ошиваешься, он же возьмет тебя за руки, за ноги, да и
раздерет начетверо.
Молодой стрелец обиделся – так и стал на ступенях:
