Ефросинья опрометью кинулась домой. Конечно, Стрелецкая
слобода – место строгое, в отличие от прочей Москвы, где по ночам не таясь
пошаливают, в слободе можно себя чувствовать спокойно, как на собственном подворье,
а все-таки она бежала со всех ног. Чувствовать бы облегчение, что Николушка,
светик ненаглядный, окрещен, что свалила с плеч докучливую Матрену Ильиничну
(дай ей Бог здоровья, вот кому голову задурить удалось запросто, ни с одной из
соседок-стрельчих не удалось бы избежать пристальных расспросов!), что завтра
чуть свет отправится восвояси в свое Тушино и дед Кузьма, и тогда они со
Стешкой и младенчиком останутся наконец одни. Никита еще невесть когда из
похода воротится, хотя, по слухам, Болотников уже сдался царскому войску. Ну
что ж, хоть малое время, а пока им можно дышать спокойно.
А что будет потом? Неужто не смягчится, неужто не растает
недоброе, холодное Никитино сердце при виде ангела Божия Николашеньки?
Ефросинья невольно разулыбалась, вспоминая черные, круто
загнутые реснички, окружавшие яркие, черные глаза младенчика, легкий белесый
пушок на его головушке. Счастливые слезы против воли навернулись на глаза, так,
с просветленной улыбкою, она и вбежала в избу.
Стефка, сидевшая с ребенком на коленях, привскочила было,
запахивая раскрытую пазуху, но тотчас успокоенно улыбнулась:
– А, то ты…
– Я, кто другой, – кивнула Ефросинья. – А
что, проснулся младенчик наш?
– Проснулся и так заревел, я испугалась, не только деда
Кузьму, но и всех соседей разбудит. Ну и вот, дала ему грудь, – ответила
Стефка, и кабы слышала ее ответ Матрена Ильинична, то была бы немало изумлена:
молодая женщина говорила по-русски вполне чисто, чужеземщиной от ее речи веяло
едва-едва, словно легким ветерком.
– Ой, беда, я уж думала, тетенька Матрена никогда не
уйдет, боялась, ночевать останется, и тогда поплачет наш малой с
голодухи! – засмеялась Ефросинья. – Ишь ты, как чмокает, радость!
– Начмокался уж, – спокойно ответила Стефка,
выпрастывая из сонного ротика набухший, покрытый молочными пленками сосок
тугой, пышной груди. – Вон, гляди, засыпает… спит уже. Прими-ка его.
Ефросинья подлетела как на крыльях, бережно подхватила
младенчика и жадно, ненасытно осыпала его взопревший лобик поцелуями.
– Дитятко… дитятко мое ненаглядное! Сыночек
пресветлый! – бормотала она, задыхаясь от любви – такой любви, какой не
ощущала никогда в жизни. Слезы снова подкатили к глазам, она всхлипнула – и тут
же услышала ответный всхлип.
Подняла взгляд – Стефка сидела, согнувшись в три погибели,
спрятав лицо в ладони, плечи ее тряслись.
Ефросинья осторожно опустила ребенка в зыбку, подошла к
девушке и погладила ее по плечу. Стефка вскинула залитое слезами лицо. Черные
глаза, черные ресницы были мокры. Горестно стиснутые губы разомкнулись:
– Ефросинья, сестра! Зачем я не умерла в родах? Зачем
ты выхаживала меня? Как же мы теперь жить будем?!
Ефросинья со вздохом опустилась на пол, обняла Стефку,
принялась поглаживать по плечам.
А что она еще могла сделать? Ответить-то было нечего!
Декабрь 1607 года, Россия
Напрасно лгала инокиня Марфа! Ее отречению от Димитрия никто
не поверил. И даже то, что писанные ею грамоты развозил по западным городам
брат бывшей царицы, Михаил Нагой, не прибавило им убедительности. Однако Марфу
и ее братьев не упрекали в отступничестве – их всех жалели.
– А что ж ей, государыне-матери, еще говорить, когда
она в руках Шуйского? – пожимали плечами все, слышавшие, как Нагой
надсаживается, снова и снова зачитывая грамоты сестры. – Поневоле сие
писано! А про мощи – про мощи много чего болтают. Дескать, подмененные они.
Мошенничество, и больше ничего. Шуйскому у нас веры нет, у него семь пятниц на
неделе. Небось обучил его Бориска-царь лгать, вот он никак остановиться и не
может. Сам же некогда клялся-божился, что подлинный у нас государь Димитрий. А
теперь что бает? Нет уж, первое слово, по пословице, правда, второе – ложь!
Стало быть, теперь он лжет, Шубник-то.
Шубник меж тем, сидя в Москве, не ведал ни единой спокойной
минуты. Слухами о воскресении Димитрия переполнялась земля. Да слухи – это еще
полбеды, они не стреляют и не разят копьями. Хуже другое: вся Северская земля
уже начала вооружаться именем воскресшего государя! Поднялись Моравск,
Новгород-Северский, Стародуб, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец… Войско Ивана
Михайловича Воротникова, полководца еще времен Грозного, было очень рассеяно
силами Истомы Пашкова, князей Григория Шаховского и Андрея Телятевского. Да и
сами москвичи не больно-то рвались в бой: ведь Шуйский, отправляя их в поход,
уверял, что сражаться придется против тридцатитысячной силы крымских татар,
подступивших к Ельцу. Обнаружив, что убивать придется своих, ратники приуныли.
Пашков легко обратил в бегство рать Шуйского. Вслед бегущим неслись крики:
– Вы думали, блядины дети, со своим Шубником убить
государя, крови его напиться? Возвращайтесь по домам да устройте сами себе
поминки, хорошенько поешьте блинов да напейтесь водки! Вот царь Димитрий придет
– проучит вас, кровопивцев!
В Москве то и дело появлялись подметные письма, уверявшие
народ, что Димитрий жив и скоро придет, уговаривавшие москвичей заранее
низвергнуть Шуйского, не то злобный царь исказнит всю столицу. Среди бояр тоже
начались разговоры… Даже те, кто был совершенно уверен, что 17 мая убили
Димитрия, а не какого-то подменыша, заколебались. К изумлению Шуйского, среди
таких колеблющихся оказался митрополит Ростовский. К Филарету Романову начали
прислушиваться остальные. Теперь они начали требовать пересмотреть отношение к
полякам, запертым в Москве, настаивать, чтобы тем позволили воротиться на
родину. Что до Шуйского, он, напротив, втихомолку был за то, чтобы всех
оставшихся в живых ляхов перебить. Одно его останавливало: возможность в таком
случае войны с Польшей, которая неведомо как для России закончится. Довольно
того, что к этому новому (а может, все-таки прежнему?!) Димитрию уже примкнули
немалые польские силы!
Конечно, это была не королевская армия, а сборище удальцов,
которым некуда обратить воинскую отвагу. А тут замаячила впереди воинская
слава, богатство, взятое с бою, и заодно возможность исполнить святой долг:
свершить месть за братьев, убитых в Москве. Это весьма прельщало людей, для
которых во всем мире существует весьма точное наименование: авантюристы, иначе
говоря – искатели приключений.
