– Ну, убили да и убили, – проворчал
смуглолицый. – Чего тебе еще надобно?
Видно было, что ему байка не пришлась по нраву, однако
светловолосый гость не смог сдержать восхищения.
– Круто заверчено! – воскликнул он. – И зело
на правду похоже. Одного я не пойму: с чего Гришка-расстрижка топиться
надумал?! И почему именно он столь полюбился лукавому? Мало ли кому взбредет в
голову камень себе на шею навязать да в полынью. Неужто каждому лукавый царство
дает? Этак-то на всех небось не хватит, да и у нас продыху от царев не стало б
на Руси! А, Полушка? Что у вас на воеводстве на сей счет кумекают?
Ободренный похвалой, Полушка только теперь смекнул, что над
ним хохочут в глаза, и от обиды надулся так, что его маленькая, тощенькая
мордочка сделалась округлой, словно у суслика, набившего щеки.
– На воеводстве все молчат, словно воды в рот
набрали, – проворчал он невнятно. – Однако слышал я, что в тот день
на Красной площади вовсе не Димитрия Ивановича убили.
– А кого ж? – насторожился светловолосый.
– Да кто ж его знает? – пожал плечами
Полушка. – А только говорят, государь заранее прознал, что против него
заговор готовится. Был-де у него служитель, похожий на него. Царь его нарядил в
свое платье и приказал лечь на царскую постель: тот не понимал, что это значит,
и думал, мол, какая-нибудь шутка. На него наскочили убийцы, он кричит: я не
Димитрий, я не Димитрий! А те думали, что расстрига сознается в своем
воровстве, и убили его, а настоящий царь ушел заранее и спасся.
– Круто заверчено! – повторил
светловолосый. – И где ж он теперь?
– А Бог весть! – пожал плечами Полушка. – Вы
мне только одно скажите: правда сие или нет?
Гости переглянулись, видимо, тронутые искренним волнением,
звучавшим в его голосе, потом толстый приезжий негромко промолвил:
– Всякое может быть. Вот я, а имя мое Хвалибог, был
слугой у его величества государя Димитрия Ивановича.
– Иди ты! – недоверчиво махнул на него
Полушка. – Слуга? Самого государя?
– Сам иди, – ответствовал назвавшийся Хвалибогом и
продолжал: – Я чудом спасся – счастье, что в тот день не во дворце ночевал, а у
дружка своего в городе. Видел труп на Лобном месте…
– И что, и что?! – аж ногами сучил от нетерпения
Полушка.
– А то, что государь наш был худощав, волос на груди не
имел, зато имел родимое пятно, волосы же на голове у него были богатые. На
площади валялся труп толстого человека с начисто выбритой головой и заросшей
грудью. Еще тебе скажу: пятна родимого там, где было оно у Димитрия Ивановича –
на груди под мышкою, – я у мертвого не видал. А также ногти у него были
мужичьи, грязные, нестриженые, а Димитрий-государь о себе очень заботился, о
чистоте телесной…
Подавленный такой откровенностью, Полушка плюхнулся задом на
лавку да так и сидел разиня рот. Светловолосый поглядел на его ошарашенное лицо
и проговорил:
– Мое имя – князь Шаховской. Кто этот человек – ты уже
слышал, слуга государя Димитрия. Ну а третий меж нами… – Он многозначительно
помолчал, потом наклонился к уху почти обезумевшего Полушки и своими следующими
словами окончательно лишил беднягу способности двигаться и соображать: – Ждите!
Скоро наш государь воротится! Варите пива да меду побольше! И ты жди,
Фриц! – обернулся он к мальчику, который почти ничего не понимал из
услышанного. – На обратном пути в Москву государь за все будет вдесятеро
платить!
И торопливо вышел, пропустив вперед смуглого человека. Через
минуту в кабак донесся топот копыт, и только тогда Полушка обрел врожденное
умение выражать свои мысли словами и завопил:
– Государь! То был государь Димитрий! Он жив!
К вечеру весь Серпухов знал, что у немки Марты столовался
оживший царь Димитрий Иванович. Полушкины слова неожиданно подтвердил
перевозчик Надея Колобков.
Он-де переправлял через Оку пониже Серпухова трех людей с их
конями, и, высаживаясь на другой берег, светловолосый всадник сказал:
– Знаешь ли ты, кого вез?
– Не знаю, – честно признался Надея. – Да мне
ни к чему!
– Молчи, брат! – таинственно сказал
незнакомец. – Видишь, вон тот молодой господин – это царь Димитрий
Иванович: ты царя перевозил. Его хотели убить, а Бог его сохранил. Он ушел и
придет назад с большим войском, и сделает тебя большим человеком!
Надея Колобков считался человеком богобоязненным и на слово
не спорым, не то что Полушка, известный как сущее ботало. Надее можно было
верить! И ему поверили.
Что и говорить, слова Шаховского Надея передал точно. Жаль,
однако, что не слышал дальнейшего разговора между всадниками!
– Не надоело языком трепать? – пробурчал не без
досады смуглолицый волосатый человек. – Хорош ты лгун, Хвалибог! Знаешь
ведь доподлинно, что убит наш Димитрий Иванович, убит, нет же: волосы, ногти…
Тьфу, слушать тошно! А тебе, князь Григорий Петрович, мало, что государеву
печать увез, так еще и мертвого воскресить надумал?
– А ты, Мишка, скипетр и корону зачем у Шуйского
скрал? – спросил Шаховской, еле ворочая языком со смеху. – Разве не
затем, чтобы себя за воскресшего государя выдать? Кому, как не тебе? Ты ему
ближним другом и наперсником был, тебе и книги в руки!
– И-и, окстись! – отмахнулся Молчанов. – Не
по мне твоя игра, кишка у меня для нее тонка. Какой из меня царь, ты сам
посуди?
– Жаль, жаль… – протянул Шаховской. – А то хорошо
бы мы хвоста навертели Шуйскому!
– Чего ты на него такой злой? – хмыкнул Молчанов.
– Как это чего? – хмуро глянул Шаховской. –
Сослал меня на воеводство в Путивль, в глухомань смертную. А за что? Лишь за
то, что я его царем не хотел признавать, лишь за то, что верил, будто Димитрий
наш Иванович истинным сыном Грозного был, а коли так – то Шуйский есть
крамольник и цареубийца, ему место не в Грановитой палате, а на плахе на
Поганой луже
[4]
.
– Да ведь ты хоть из кожи вон вылези, а государя не
воскресить, – с глубокой, искренней тоской промолвил Молчанов. – Он
один был! Такого больше не сыскать!
