Отсюда Рожинский производил нападения на московские войска,
делая это с большим успехом. В свою очередь, воевода Лисовский был отпущен
Димитрием в Рязанскую землю, где занял Зарайск и Пронск. Прокопий Ляпунов,
имевший огромное влияние на рязанцев, и брат его Захар сначала примкнули к
воскресшему царю и даже подходили на помощь Болотникову, но затем вернулись к
Шуйскому, недовольные преимущественным положением у Димитрия поляков и тем, как
попирал он права дворянства в угоду поддерживающей его черни. Да, Прокопий был
серьезным противником, однако его ранили в ногу, и он не мог больше вести свои
войска. После этого все у рязанцев пошло вкривь и вкось: Лисовский побил их,
набрал много пленных, а другие из побежденного войска добровольно покидали
оружие и пристали к нему. Войско Лисовского увеличилось тогда людьми из
окраинных городов Московского государства и насчитывало уже до тридцати тысяч.
Лагерь в Тушине также разрастался. Армия Димитрия каждый
день усиливалась новыми конными силами, подходившими из польских владений. Пан
Мнишек едва не обезумел от счастья, когда узнал, что в Тушине появился еще и
Ян-Петр Сапега, староста усвятский, знаменитый богатырь, удалец и воитель. Он
был еще похлеще Рожинского в своей жажде боя. В Польше его осудили за буйство,
однако он, не подчиняясь приговору суда, набрал толпу вольницы и повел ее в
Московское государство. Его дядя, канцлер Лев Сапега, такого поступка не
одобрял, однако сделать с шалым племянником ничего не мог.
Породистому, свободолюбивому Яну Сапеге, впрочем, не
особенно понравилось, что в Тушине все делалось, как по Евангелию: Димитрий
всех равнял по службе. Оттого он стал со своими семью тысячами удальцов в
Царево-Займище – как союзник воскресшего царя, но отнюдь не как его
подчиненный.
Честно говоря, когда Марина услышала о появлении Сапеги, она
возликовала, подобно отцу. Ян-Петр был известен как поборник старинной
шляхетской чести. Окажись что не так между Димитрием и его супругой при первой
встрече – Сапега, этот истинный рыцарь, непременно заступится за
соотечественницу, хотя бы это и было ему в урон, повредило его отношениям с
претендентом на престол.
И тут же Марина грустно засмеялась. О чем она?! На что ей
поддержка Сапеги? Не придется воспользоваться ею. И сомнения ее – истинный ли
Димитрий стоит лагерем в Тушине или все-таки наглый самозванец – не имеют
никакого смысла. Скорее всего, она никогда не увидит его. Разве что мышка
ускользнет из-под охраны многолюдной стражи. А князь Долгорукий не какой-нибудь
древний подслеповатый старец, которого можно обвести вокруг пальца. И это не
юнец, которому Марина могла бы задурить голову… Нет, нет никакой надежды, что
удастся улизнуть из-под охраны и добраться до Тушина. С отцом, с Барбарой… Нет,
кажется, придется вот так же уныло трюхать до границы в компании этих двух
велеречивых увальней-послов, которые не чают под собой земли от счастья, что
выбираются наконец из варварской Московии в Речь Посполитую…
Как долог, как утомителен путь! Прямо на Смоленск охранению
следовать было нельзя из опасения попасть на земли, присягнувшие новоявленному
Димитрию, оттого поехали на Углич, оттуда на Тверь, а из Твери на Белую. И если
Марина в начале пути еще надеялась на какое-то чудо, то чем дольше длилось
путешествие, тем яснее она понимала: судьба ее – оставаться самборской бедной
шляхтянкой, и прежние деньки сверкания во главе Московского государства скоро
станут казаться столь же неправдоподобными, как несбывшийся сон…
Февраль 1607 года, Москва, Стрелецкая слобода
Все началось с того, что однажды поутру Ефросинья вышла на
подворье и увидала Стефку, которая стояла, согнувшись над кустом крапивы, и
извергала из своего нутра только что съеденную пшенную кашу. Девушка
придерживалась одной рукой за стену баньки, однако ее так шатало, что Ефросинье
показалось: еще мгновение – и бедняга рухнет тут же, под стеной, прямо в
изгаженную крапиву.
Ахнув, Ефросинья бросилась к Стефке, обняла, поддержала.
Мельком глянула на крапивный куст – и саму ее тоже чуть не вырвало: молодая
листва была объедена зелеными гусеницами, которые ползали по листьям там и сям.
– Эка гадость! – брезгливо передернулась
Ефросинья. – Коли так дело пойдет, останемся мы без зеленых щец. Точно так
же и в прошлом году гусеницы крапивку приели. Пошли, пошли отсюда, нечего на
эту пакость смотреть.
Она отвела Стефку в сторонку, посадила на банный порожек,
принесла в ковше воды – умыться и рот прополоскать. Стефка все послушно
исполняла, однако странное у ней при этом было выражение лица: она словно бы
вслушивалась в себя, рука рассеянно бродила по животу…
И вдруг до Ефросиньи дошло… Отпрянула, вскочила, ринулась
куда-то прочь, обуреваемая приступом такой же тошноты, которая только что
скручивала, мучила Стефку.
Да ведь Стефка забрюхатела! Пыхтенье Никиты над ее покорным,
распростертым телом принесло-таки свои плоды!
Ефросинья согнулась, закрыла лицо руками. Было такое
чувство, что ее накрыло черной тучей. Она всегда жила одним днем, не вспоминая
прошлого – слишком страшными были эти воспоминания, – не заглядывая в
будущее – пугающим являлось оно! – радуясь тому слабому свечению, которым
был наполнен каждый день. А теперь все померкло – и будущее, и прошлое, и
настоящее.
Вдруг чьи-то прохладные руки коснулись ее плеч. Ефросинья
оглянулась – Стефка смотрела на нее своими огромными черными глазами, потные
белокурые кудряшки прилипли к вспотевшему лбу:
– Фросенька, укохана моя!
[32]
– пробормотала
она. – Что же теперь будет?!
И Ефросинья поняла, что Стефка боится не меньше, чем она…
Таить случившееся от Никиты им удалось недолго. Как ни
отводила Ефросинья мужу глаза, как ни отвлекала его, лишь только у Стефки
начинало сводить судорогой нутро (а тошнило ее часто, чуть ли не после каждой
еды), Никита оказался приметлив чисто по-мужски и сразу обратил внимание на то,
что у девушки прекратились ее месячные дни. И впервые за все четыре года, что
была замужем, Ефросинья увидела промельк счастья в черных глазах Никиты. В
первый раз его твердые, сурово вырезанные губы задрожали в довольной улыбке. В
первый раз вскинул он руку ко лбу, осеняя себя крестным знамением не оттого,
что приспело время садиться за стол или отходить ко сну. В первый раз – из
благодарности к небесам.
А потом он перевел взгляд со Стефки на Ефросинью… И
повлажневшие глаза тотчас высохли. Мягкий взгляд вновь стал ненавидящим.
Ефросинья ощутила, что у нее падает сердце… В глазах Никиты
она прочла свой смертный приговор.
