Как ни хотелось полякам заполучить Марину, возможность насилия
над ней угнетала их гордые шляхетские сердца. Связавшись сами с разбойником,
они совершенно не желали предоставлять знатную даму на его произвол. И они меж
собой рассудили, что главное – не в самом деле воротить Марину, главное – чтобы
все, в особенности недоверчивые к Димитрию русские, узнали: царь хотел воротить
жену, даже погоню за ней посылал. Ну – не получилось, вот такое несчастье, ее
увезли из России. Но рассудите, люди добрые, Фомы неверующие: разве пытался бы
он перенять Марину в пути, ежели не был уверен в ее любви, ежели не был бы ее
мужем? Главное, рассуждал Валавский, чтобы слух такой прошел… Поэтому поляки
положили всячески мешать ретивому князю Мосальскому и продвигаться нарочито
медленно. Поскольку предводителем отряда был все же не Мосальский, а Валавский,
князю Василию Михайловичу волей-неволей приходилось подчиняться и ехать с
предписанной скоростью, вернее, еле плестись.
Между тем князь Владимир Тимофеевич Долгорукий ожидал любой
пакости от «тушинского вора»
[36]
(новоявленный царь уже успел удостоиться
такого титула); более того, он прослышал о разосланной тем грамоте и всячески
пытался избежать встречи с людьми нового Димитрия. Долгорукий метался с дороги
на дорогу, всячески путая след и усложняя, удлиняя путь. Поляки начали ворчать
и жаловаться. Особенно усердствовали Мнишек и Олесницкий, которые непрестанно
жаловались на тяготы дорожные. Да Бог бы с ними, с поляками! Многие из бывших в
составе охранения детей боярских – вязмичи, смоляне, дорогобужане – с дороги
самовольно разбежались, разъехались по своим поместьям.
Таким образом, в огромном пространстве России между Москвой
и Смоленском блуждали две группы людей: первые пытались укрыться от вторых,
вторые не имели ни малейшего намерения догнать первых. Пожалуй, Долгорукому все
же удалось бы вывести пленников из России, даже против их воли, когда б не
помешал случай.
Остановились в сельце Верховье – убогом, маленьком.
Стражники в большинстве своем ночевали в палатках, разбитых в поле, поляков
разместили по избам, темным, тесным, убогим, даже по сараям. Как ни старались,
не могли сыскать для Марины отдельной горницы, даже каморки; невозможно было
даже поселить их вместе с Барбарой Казановской, отделив от мужчин. Конечно,
князь Долгорукий мог применить волю и власть и повыгонять несколько
крестьянских семей из принадлежащего им жилья, очистив помещения для своих
подопечных, однако просто побоялся. Народишко последнее время крайне обнаглел –
чуть что не по нему, сразу начинал грозиться именем воскресшего Димитрия,
стращать, вот уйдут-де всем селом к Димитрию, вот свяжут-де ночью московских
людей, поведут в Тушино на сворке… Тем паче – речь шла об удобствах поляков, которых
русские по обычаю ненавидели. Словом, пан Мнишек сам посоветовал Долгорукому не
собачиться с быдлом, а перетерпеть. Ведь стали в Верховье только на одну ночь,
ничего страшного, если он с дочерью, пани Казановской и паном Олесницким
проведут эту ночь совместно, в общей горнице. Не беда, право!
Князь Долгорукий, донельзя измученный своим поручением, за
которое черта с два получишь награду и почести, а неприятностей огребешь на
свою голову – это как пить дать, раздраженно согласился с разумными доводами воеводы
сендомирского, еще и порадовался, что стражи в таком случае можно выставить
ровно в четыре раза меньше: ведь четверо охраняемых персон проведут ночь в
одном помещении!
Избу выбрали для пленных нарочно в середине порядка
[37]
,
чтобы не было возможности воровским лазутчикам, буде они случатся, подступить
неприметно. Сельский староста, мужик здоровенный, сущий богатырь Илья Муромец
(хотя нет, чуток пожиже статью будет, на Илью не тянет, а на красавца Добрыню
Никитича в самый раз!), встречавший государевых людей хлебом-солью, сам
посоветовал Долгорукому выбрать для пленных именно эту избу. Долгорукого же
пригласил на постой к себе в дом. Здесь старостиха, баба редкостной красоты,
вполне под пару своему мужику, такая же зеленоглазая и русоволосая, статная,
высокая, разбилась в лепешку, потчуя воеводу травниками, наливочками,
настойками да пивом домашним, которое оказалось весьма забористо. Пока
старостиха вертела подолом около стола, внушая оголодавшему по бабьему телу
воеводе мысли скоромные, сам староста вышел – проведать лошадей, как он
пояснил.
Ежели бы князь Владимир Тимофеевич не предавался похотливым
мечтаниям и не следил, как трясутся при каждом движении груди да бока сдобной
старостихи, а дал себе труд проследить за гостеприимным хозяином, он мог бы
увидать кое-что очень любопытное.
Для начала староста вышел за свои ворота и прошелся до избы,
в которой поместили Мнишков. Удостоверившись, что охранники расположились во
дворе и на крыльце, он воротился на свое подворье и направился, как и собирался
сначала, в конюшенный сарай.
Лишь войдя туда, староста покрепче заложил ворота изнутри и
нашарил в углу какой-то страшно заношенный азям, в котором справный хозяин
погнушался бы делать даже самую грязную работу, а на голову нахлобучил столь же
отталкивающий своей древностью треух. Потом староста расшвырял наваленную в
углу горку сена и, взяв вилы, поддел ими какую-то прогнившую доску, чудилось,
давным-давно вросшую в землю. Противу ожидания под доской не обнажилась
заплесневелая земля, оттуда не брызнули в разные стороны мокрицы и дождевые
черви, а дохнуло холодом, как из глубокого провала. Тут же сделался виден и сам
провал, в который староста, присев на край, сперва опустил ноги, а потом
безбоязненно нырнул, скрывшись с головой. Затем из ямины высунулась рука,
которая подволокла доску на ее прежнее место, елико возможно скрывая подпол.
После этого вокруг старосты воцарилась кромешная тьма. Он
постоял некоторое время, привыкая к темноте, а потом, сделав несколько неверных
шагов, пошел вполне бодро, выставив вперед руки и слегка согнувшись. Нет, он не
обладал редкостным свойством видеть в кромешной тьме, которое премудрые
латиняне, всему на свете давшие название, поименовали никталопией, –
просто-напросто в сем пролазе даже при желании никому не удалось бы
заплутаться, ибо там некуда было свернуть, идти можно было только вперед да
вперед, знай лишь голову береги: проход был невысок, не по росту старосты, ну
что ж, он готов был терпеть эту наспех отрытую ямину.
