Молодая женщина стояла неподвижно, почти все время держала
глаза опущенными, только изредка со ждущим, тревожным выражением вскидывала их
на Егорку и тотчас отводила, словно пугалась его жадных, измученных взглядов.
«Вот оно что, – подумала Ефросинья, наливая в шаечку
теплой воды из чугунка, – Егорка за этот год, выходит, не излечился от
своей безнадежной любви. А Стефка-то как затаилась… С чего бы вдруг?»
Егор начал плескать воду в лицо, кряхтя от боли. Стефка,
доселе стоявшая недвижно, тискавшая перед собой ладони, шагнула к нему:
– Дай помогу.
Взяла чистый лоскут, принялась обмывать изуродованное лицо
парня. Вода тотчас стала грязной, кровавой.
Егорка притих, закрыл глаза, только дышал тяжело, резко. У
Ефросиньи при взгляде на них зашлось сердце…
– Да что ты врешь, – вдруг испуганно сказала
Стефка. – Ни с какого коня ты не падал, это тебя бил кто-то, крепко бил!
– Падал, падал, – буркнул Егорка, – вот те
крест. Ну а сначала – да, били.
– Никита? – резко спросила Стефка, и Егорка
изумленно на нее вытаращился:
– Откуда ты знаешь?
«Ох, какая большая тайна, – с горькой насмешкой
подумала Ефросинья, – ну прямо-таки нипочем не угадать!» Ей тоже почему-то
сразу пришло в голову, что Егорка избит Никитой.
– Ну, говори скорей, не томи, что приключилось? –
Стефка нетерпеливо схватила Егора за руку, но молодой стрелец вдруг перехватил
ее ладонь, притянул к своей щеке, прильнул к ней и блаженно прикрыл запухшие
глаза… Потом выговорил, словно через силу:
– Тетя Фрося, беда. Я как мог спешил, чтобы тебя
упредить. Из полка ушел, коня украл, да у самой заставы он меня сбросил, там
собаки под ноги кинулись. Бегом бежал… Полк послезавтра в Москве будет, но тебе
к тому времени уйти надобно, потому что Никита хочет тебя убить, как воротится.
Когда мы стояли под Тулою, он с каким-то колдуном дружбу свел, тот ему зелье
дал злое – так, с виду корешок невидный, а коли в горячей воде его настоять,
это яд. Человек от него разум теряет, сам не знает, что творит, руки на себя
хочет наложить. Так что ты сама себя убьешь, никто и не подумает, что Никита
виновен. А как тебя схоронит, то Стефку за себя возьмет и станет вместе с ней
сына растить.
Ефросинья была так изумлена, что даже не испугалась в первую
минуту.
– Опять за рыбу гроши, – пробормотала
растерянно. – Я-то думала, он угомонился…
– Напрасно надеялась, – сквозь зубы процедила
Стефка. – Он никогда не угомонится, ты разве не знаешь, что на зло угомону
нет? Ладно, а теперь скажи, почему ты с ним подрался? – обратилась она к
Егору, и даже в тусклом свете лучины стало видно, что лицо того вновь пошло
красными пятнами от смущения.
– Да я у него… да я у него… – забормотал парень, не
находя слов, и Стефка сердито прикрикнула:
– Ты, ты… Что ты? Что у него? По?лно солому жевать,
говори толком!
– Я у него позволенья спросил жениться, –
проворчал Егорка.
– На ком? – глупо спросила Ефросинья.
Егор поглядел на нее как на последнюю дуру:
– Да уж не на тебе, тетя Фрося! Неужели на ком другом,
как не на Стефке?
– А он…
– А он мне дал раза, потом другого, я на пол грянулся,
он на меня сверху насел и ну мутузить, а сам словно помешался, языком и кулаками
наперебой молотит: я-де сам на ней женюсь, Ефросинью со свету сживу, а коли ты
будешь вокруг моего дома круги нарезать, то я ноги тебе выдеру и собакам на
прокорм выкину. Конечно, я только в первую минуту сплоховал, а потом ничего,
опамятовался, дал ему сдачи, – похвалился Егор. – Небось рожа его еще
покраше моей будет. Когда я сбег, он валялся без памяти.
– Не убил ли ты его? – полюбопытствовала Стефка, а
когда Егорка возмущенно воскликнул:
– Господь с тобой, что ли, я нехристь какой и убивец?
Она холодно бросила:
– А жаль!
– Ох, Степушка… – тяжело вздохнула Ефросинья. Она редко
так называла подругу – разве что в минуту крайней тоски. – Угомони ты свою
душеньку. Ну что ж такая непрощающая? Сколько времени минуло, уж и сын у тебя
от Никиты, а ты все никак…
– Ладно, – с едким смешком выдохнула
Стефка, – уговорила. Я свою душеньку угомоню, а твою угомонит Никита. Вот
и хорошо всем будет, верно? – И вдруг, не переводя дыхания, закричала во
весь голос: – Да ты, Фроська, никак в уме повредилась со страху или в юродивые
намерилась податься? Небось пойдешь на паперти у Василия Блаженного выкликать?
Да соберись с умишком последним, сообрази: Никита убивать тебя идет!
Разбуженный ее воплем, вмиг проснулся и заорал Николка.
Ефросинья кинулась к нему, выхватила из зыбки, перепеленала (младенчик
опрудился – видать, с перепугу), прижала к себе. Он шарил губешками по
Ефросиньиной сорочке, ища грудь, но последнее время малыш маялся брюшком,
поэтому ночью его решили не кормить. К тому же у Стефки пропадало молоко, а ночью
давать коровьего – тяжело для живота. Ефросинья попоила ребенка водичкою.
Николка, кряхтя сердито, нашарил мокрыми губками край ее сорочки, втянул в рот,
зачмокал, нахмуренные бровки разошлись, глазки закрылись… он уснул.
Млея от счастья, Ефросинья коснулась губами его теплого
виска, потом подняла глаза – да и ахнула, увидав, что Егорка и Стефка стоят,
слившись в жарком поцелуе, а меж их сомкнувшимися телами нет ни единого
просвета и зазора.
Ефросинья посмотрела на них, ошеломленно покачивая головой.
Вон оно как! Значит, ее догадки были верные… Ох, бедные, бедные детушки…
А разве она сама не бедная? А Николушка? А Никита, который
рано или поздно подавится своей лютостью, разве он не достоин жалости?
Она отвернулась, укладывая в зыбку уснувшего ребенка. Слезы
против воли наворачивались на глаза.
Ей всех было жалко, всех хотелось оплакать и приголубить,
каждого утешить и сделать счастливым. Но как? Как?
Позади раздалось тихое всхлипывание. Ефросинья оглянулась и
увидела, что Стефка с Егором уже не целуются: молодая женщина прижалась головой
к груди стрельца и горько, неутешно плачет, а тот уныло гладит ее по светлым
волосам.
– Не плачь, девонька, – ласково сказала
Ефросинья. – Небось все избудется.
– Ой, что же это я! – Стефка оторвалась от
Егора. – Что мы стоим? Бежать тебе надо, Фросенька! Бежать!
– Куда? – усмехнулась Ефросинья. – Податься
мне некуда.
