Теперь Мнишек не переставая думал: как-то перенесет Марина
встречу с «мужем»? Любовь к ней мешалась в сердце воеводы с ожесточением:
подумаешь, какая разница, с кем спать дочери, если отцу обещано после победы
над Шуйским выдать триста тысяч рублей серебряных и отдать во владение
княжество Северское с тамошними четырнадцатью городами?!
Молчание отца показалось Марине слишком зловещим, и она, как
за последнюю соломинку, ухватилась за князя Мосальского. Что же с того, что она
всегда относилась к нему неприязненно, что с того, что считала его низким
сводником? Уж он-то прекрасно знал ее мужа, уж он-то заметил бы любую, самую
искусную подмену, не спутал бы Димитрия ни с каким, даже самым неотличимым
двойником. Уж он-то скажет правду!
– Князь, – пробормотала она дрожащим голосом,
забыв о своем прежнем высокомерии и не заботясь о том, что ее просьба больше
напоминает мольбу, – ради всего святого, ради Господа Бога, откройте, что
ждет меня впереди. Встречу ли я в Тушине мужа или… – У нее не шли слова с
языка. – Или… Или кого я там встречу?
Мосальский тоже не сразу смог заговорить. От радости, что
наступил долгожданный миг отмщения, у него сперло дыханье в груди. Кровь жарко
прихлынула к вискам. Наконец он вызверился от всей души:
– Не жди, нет там никакого Димитрия! То есть, может
статься, «тушинский вор» и впрямь Митькой крещен, однако он не царь, а
самозванец. Кончились твои сладкие денечки, уж он-то под твою дудку плясать не
станет, он-то покажет тебе, где твое место, нос задирать не даст!
– А-ах! – громко выдохнула Барбара, и от этого
звука Мосальский опомнился. С ужасом уставился в расширенные глаза Марины,
только сейчас сообразив, сколь далеко завела его глупая жажда взять верх над
этой маленькой надменной женщиной.
Ничего себе, взял…
– Да пропасть бы тебе пропадом! – взревел Мнишек,
приходя в себя и занося над Мосальским карабелю, которую получил совсем недавно
в подарок от Сапеги.
Мосальский всю жизнь славился своей увертливостью. Сейчас
она пришлась ему весьма кстати, потому что он отпрянул за единый миг до того,
как лезвие, сверкнув на солнце, опустилось. Ударил коня каблуками – и с места
взял лихой рысью.
Стража, сопровождавшая карету Марины, с изумлением провожала
взглядами савраску князя Мосальского, которая стремительно уносила своего
всадника к лесу.
– Сбесился коняга, что ль? – выразил кто-то общее
мнение. – Словно огня ему под хвост сунули!
Мосальский, вмиг смекнувший, что теперь ему совершенно
нечего делать в стане Димитрия, лучше уж к Шуйскому воротиться, там хоть есть
надежда остаться в живых, уносил ноги…
И унес-таки, чего не удалось сделать бедняге Мартину
Стадницкому. Но о нем речь еще впереди. Пока же вернемся к Марине.
Такой разъяренной воевода сендомирский никогда не видел свою
послушную, сдержанную дочь. Она бросила на отца только один взгляд… но пан
Мнишек долго потом потирал лоб, ибо чудилось ему, будто его прямо вот в это
местечко заклеймили каленым железом, ну в лучшем случае крепко приложили
свинчаткою. Он даже потом в лужу погляделся, не осталось ли там синяка либо
ожога!
Марина забилась в уголок кареты, задернула занавески на
окнах, ни с кем разговаривать не хотела. Через Барбару передала, что ехать в
Тушино наотрез отказывается и хочет только одного: чтобы карета повернула в
Царево-Займище, к Сапеге.
Мнишек побелел. В Тушине все уже готово было для встречи
царицы. Новый зять воеводы сендомирского оказался очень нетерпелив…
Пан Юрий кликнул к себе шляхтичей: отъехать от кареты он не
решился, боясь, как бы разгневанная дочь не сбежала в лес. Ищи ее потом! Ну,
найти-то найдешь, конечно, однако же позору не оберешься. Димитрий не простит,
если станет известно о ненависти к нему Марины. Это ж какое пятно на имени
новоявленного царя! Именно по этой причине нельзя было привезти Марину в Тушино
связанной, силком. Нужно было, чтобы вся армия Димитрия видела радость супругов
при свидании.
Посовещавшись какое-то время, Мнишек, Валавский, Зборовский
и Стадницкий (последний имел вид смущенный, что всеми опять-таки было отмечено)
порешили несколько свернуть с дороги и остановиться в Звенигороде под предлогом
переложения святых мощей какого-то там православного святого. Однако все это
время глаз с Марины Юрьевны не спускать, стражи не снимать, одну ни на миг не
оставлять. Покуда будет длиться церковный праздник, послать в Тушино к царьку
гонца с известиями о неприятностях. Пусть приезжает и сам улаживает дела с
Мариною. Бог их весть, этих женщин, может статься, новый Димитрий понравится
Марине Юрьевне пуще прежнего. Глядишь, все и обойдется.
Не обошлось…
В Звенигороде время провели попусту: Марина ни за что не
соглашалась встречаться с самозванцем. Сапега, приехавший ее уговаривать,
получил отказ и наименование предателя, расхохотался, делая вид, будто ему
безразлично оскорбление, однако, выйдя от Марины Юрьевны, ругался так, что уши
вяли у самых бывалых его вояк, всякого наслышавшихся от своего предводителя.
В конце концов оставаться в Звенигороде сделалось просто
неприлично. Покинув город, двинулись по направлению к Тушину и, не доезжая двух
верст до села, стали табором.
От лагеря отделились несколько всадников. Пан Юрий смотрел
на них с волнением. Среди них был Рожинский, потом какие-то москали, потом…
– Марианна! – рявкнул он что было мочи. – Вот
муж твой Димитрий! Да взгляни ж ты на него!
Обессиленная от слез молодая женщина выглянула из кареты, и
самозванец взглянул на ту, кого так страстно желал заполучить.
«Тоща, ох, тоща! – подумал уныло. – Только и есть
что глаза. Это вам не Манюня… Ладно, с лица воды не пить, с тела щец не варить.
Как-нибудь притерплюсь».
Таковы были мысли Димитрия.
Что подумала Марина, неизвестно, зато известно, что
произнесла она при взгляде на своего воскресшего супруга.
– Нет, лучше умереть! – простонала молодая
женщина, отшатываясь в глубь кареты, сползая на пол и делая попытку вновь
укрыться под юбками Барбары Казановской – точь-в-точь как тогда, в Кремле,
когда мятежники крушили все кругом, чая добраться до «Маринки-безбожницы».
Несколько мгновений Димитрий с преглупой улыбкой оставался у
кареты, затем отъехал прочь. Подоспевший Сапега повез его ужинать в свою
палатку, а уговоры строптивой красавицы были продолжены Рожинским – пан Мнишек
уже исчерпал все свои доводы! Вместе с князем Романом появился какой-то
изможденный человек в коричневой ветхой рясе, очень напоминающей те, какие
носили августинские монахи. На голове его была выбрита тонзурка, изможденное
лицо имело вид постно-смиренный, однако взгляд светился потаенным лукавством.
