Ефросинья вышла степенно, с Николушкой на руках. Она
принарядилась тоже – не ради Никиты, а ради последнего, может быть, дня своей
жизни. Ну, на миру и смерть красна, так что встретить ее надобно также в
красном!
[47]
С тоской отметила, что летник – синий, как небо вечернее, –
болтается на ней, словно на сухой березе. Да, исхудала она от треволнений,
иссохла за эти минувшие дни, ни грудей не осталось, ни бедер – совсем как
девчонка стала, и щеки ввалились. Ну да ничего, хватит с них щекастиков, вон
Николушка-пухлячок спит, завернутый в чистое: вымытый, накормленный,
благостный…
В доме пахло свежими хлебами и пирогами с черникой, в печке
томился бараний бок с кашей, столь любимый Никитою. Надо быть, здесь ныне не
запахнет кровью…
Перед тем как выйти из дому, Ефросинья подошла к иконе
Богородицы, протянула к ней младенчика.
– Матушка Пресвятая Богородица, – сказала, истово
вглядываясь в темные, усталые, исплаканные в извечном горе глаза. – О
жизни молю! Убереги меня! Не ради себя – ради него, моего ангела безвинного. Не
попусти кровиночку мою навовсе осиротить. Убереги Никиту от греха смертного,
незамолимого! Рано или поздно спохватится он – совесть его изгрызет, замучает,
скажет небось: да лучше лежать мне недвижну, словно камню придорожному, чем
носить на сердце камень греха моего…
Богородица смотрела молча, загадочно. Ефросинье почудился укор
в этом темном взоре. Вот, кажется, сейчас Пресвятая Дева покачает головой, в
точности как матушка родимая Ефросиньина некогда качала, и изречет: «Ох и
выдумщица ты, Фросенька!» И Стефка ее так же называла, но по-своему –
вымышленницей…
Ну, еще раз перекрестилась Ефросинья, поклонилась иконе в
последний раз – и пошла на площадь.
Дни весь июль стояли томительно-жаркие, пыль реяла в
воздухе, однако нынешней ночью прошел мелкий дождичек – грязь не развел, но
пылищу прибил и освежил воздух. Небеса ярко синели, видно было далеко-далеко!
Ефросинья сперва стояла рядом с бабами на взгорке, вглядываясь в подходящие к
слободе полки, потом в разноцветной толпе стрельчих и стрельчат поспешила на
площадь, где уже выстраивались пришедшие воины.
Гомон там царил невообразимый. Бабы, завидев в рядах своих
родных, наперебой выкликали их по именам; те отзывались; дети верещали
недовольно, что не пускают к отцам… Полковники отдавали последние приказания
вразнобой, торопливо. Ну вот наконец в последний раз забили барабаны, запели
рожки – отбой, свободны служивые до нового похода, а кому завтра поутру в
караулы идти, те уже о сем осведомлены были.
Ефросинья хотела встать где-нибудь в сторонке и высмотреть
украдкой Никиту, поглядеть, каково он настроен, однако кругом бурлила такая
неразбериха, что ничего не разглядишь, не расслышишь. Толкались, орали над
ухом, но вот какую странность заметила Ефросинья: чуть только она оказывалась
лицом к лицу с каким-нибудь знакомым стрельцом из Никитиного полка, как тот
немедля переставал радостно обнимать своих, коротко кивал Ефросинье и норовил
уйти с площади, уведя прочь семью.
Чем она их так пугала? Или уже стояла на ее лице печать
неотвратимой смерти, которую прозревали эти люди, частенько смотревшие смерти в
глаза и научившиеся безошибочно, с первого взгляда, распознавать тех, кто мечен
ею?
Несмотря на жару, Ефросинью прошиб озноб. Все крепче, крепче
прижимала она к себе Николушку, согреваясь от него не только телом, но и душою.
Время шло, площадь опустела. Ефросинья осталась одна.
Значит, Никита или не нашел жену, или даже не стал искать ее
– сразу бросился домой, чтобы встретиться со Стефкой. «Господи… что он там
сделает с ней?!» – с ужасом подумала было Ефросинья, но тотчас вспомнила, что
Стефка уже далеко, никакой угрозы для нее нет, а если кому надо бояться Никиты,
то лишь ей самой. Стефки Никита не нашел и, быть может, понял, что желанная
птичка от него улетела.
Хоть бы не заподозрил, что она улетела вместе с Егором! Хоть
бы удалось убедить его, что Стефка однажды просто-напросто исчезла, своей волею
пропала – и все тут!
Ефросинья заспешила по улице. Из-за каждого забора
доносились радостные клики, повсюду уже вовсю бражничали. А вот и родимое
подворье… Дверь в избу отворена!
У Ефросиньи на миг заплелись ноги, и не упала она только
потому, что успела ухватиться за забор. На крыльце маячила высокая фигура в
алой ферязи с красными петлицами и светло-синим подбоем, какие носили стрельцы
пятого полка. В пятом полку и служил Никита Воронихин.
Господи!..
Тут же она разглядела светлую голову, широкую бороду и
поняла, что это не муж, а его полковник Федор Голованов, заступивший в полку
место Ефросиньиного отца, Андрея Покровского. Между прочим, Федор некогда
заглядывался на Ефросинью, однако посвататься не осмелился: ведь она была без ума
влюблена в Никиту Воронихина. Отец тогда ворчал: «Федька стоит пятерых таких,
как Никита твой! Шла бы ты лучше за него, только глянешь поласковей – парень
враз сватов зашлет!» Да где там! Ну, когда Ефросинья с Никитою повенчались,
Федор еще год холостяковал, а потом нашел себе жену. У них росли сын и дочь,
погодки.
Что здесь делает Федор, отчего не милуется с женкой, не
ласкается с детьми?
Завидев приближающуюся Ефросинью, Голованов сбежал с крыльца
и поклонился ей:
– Челом тебе, Ефросинья Андреевна! Как же я тебя на
площади не приметил?
– И тебе челом, Федор Алексеевич, – постаралась
Ефросинья ответить как можно спокойней, скрывая, что отчего-то начала дрожать
под его пристальным взглядом. – Разве в такой толпе увидишь чего-нибудь? Я
Никиту так и не нашла. Он в доме?
– А это дитятко твое? – перебил Голованов. –
Ну вот, стрелец подрастет, сразу удальца видно, прибудет смельчаков в нашем
полку. – Вздохнул: – Небось глаза у него твои, синие, васильковые?
Что-то зазвенело в его голосе – оттуда, издавна, из прежней
жизни, и Ефросинья уставилась на Голованова с изумлением:
– Да нет, глаза у него черные, отцовские. А где…
Федор тотчас отвел взгляд, поскучнел, и до Ефросиньи вдруг
дошло: да ведь с Никитой что-то приключилось!
– Что?.. – начала было она, однако Федор вновь
посмотрел на нее, и у Ефросиньи пропал голос, пресеклось дыхание от непонятного
страха: глаза его до краев были полны жалостью.
– Беда, Ефросиньюшка, красавица моя, – сказал он
тихо, и Ефросинью вдруг так и пронзило неуместной, непрошеной мыслью: а ведь,
пожалуй, Федор не лжет – для него она и по сю пору красавица. – Беда
настала. Твой Никита… он…
– Что? Убили? – выговорила через силу.
Федор качнул головой:
