– Да уж лучше бы убили…
– Он в плену? Да что, говори, не томи!
Федор вздохнул:
– Да лучше бы у меня язык отсох, чем принести тебе
такую весть, такое горе причинить. Словом, так. Мы под Москвой стали неделю
назад, а приказа в город войти пока не было. Подраспустились стрельцы от тоски
по дому, начали бражничать да от безделья кулаками махать направо и налево. И
вот как-то вечером по пьяному делу подрались Никита и Егорка Усов – помнишь
такого?
Помнила ли она!
Кивнула; шепнула:
– Как же не помнить, через два дома от нас жили с
матушкой, теперь она уехала в…
И осеклась. Незачем полковника на след беглеца наводить!
– Подрались, да… – повторил Федор. – Беда, никого
при сем не было, некому стало их разнять. Уж не знаю, как одолел Егор такого
силача могутного, как Никита, а только приложил он его крепко. Тот грянулся
оземь да попал спиной на каменюку. Ну и…
Ефросинья больше не могла говорить: только смотрела моляще,
как измученное животное.
– Лучше б головой зашибся до смерти, вот уж прости
меня, Господи, за такие слова, – перекрестился Федор. – А он спину
изломал. Обезножел он, Фросенька. Да это бы еще полбеды. Теперь не двигнет ни
рукой, ни ногой. И слова с языка нейдут. Егорка бежал, бесследно исчез: видать,
понял, какое злодейство сотворил, смекнул, что не сносить ему головы. Не
являлся ли он здесь, в слободе? Хотя он же не враг себе, чтобы сюда ворочаться,
небось подался в бега далекие!
– Где Никита? – перебила Ефросинья и, не дожидаясь
ответа, медленно пошла в дом, с каждым шагом все крепче прижимая к себе сладко
спящего Николку.
Сентябрь 1608 года, Тушино, ставка Димитрия Второго
На другой же день после разговора с Мариною Никола де Мелло
тайно обвенчал ее с Димитрием. А еще через день Сапега торжественно, с
распущенными знаменами повез Марину в Тушино. Там, среди многочисленного
войска, эта парочка бросилась в объятия друг друга. Супруги рыдали, восхваляли
Бога за то, что снова воссоединились… Многие умилялись, взирая на это
трогательное зрелище, и восклицали: «Ну как же после этого не верить, что он
настоящий Димитрий?!»
О застреленном Стадницком и исчезнувшем Мосальском
вспоминать избегали.
После встречи супругов паны на радостях несколько дней
праздновали и пировали. Рожинский угощал Сапегу, Сапега Рожинского. Оба
поклялись друг другу в вечной дружбе, побратались и в залог этого великого
события обменялись карабелями.
Сапега приехал к царице в табор – то ли прощения просить за
свою наглую ложь, то ли уверять ее: все-де, что ни делается, делается к
лучшему, – но так напился, что свалился с лошади и ничего не успел
сказать. Его увезли в Царево-Займище без памяти.
Димитрий также устраивал пиры, но, как ни старался, не мог
угодить привередливым полякам. Они твердили, что московские кушанья его грубые
и простые, медов и лакомств на столе мало! Но больше всего возмутила их не
скудно и дурно приготовленная пища, а то, что вор, поднимая кубок за здоровье короля
Сигизмунда, называл его своим братом.
– Эк зарвался, наглец! – ворчали поляки. –
Это он на Господа Бога хулу возводит!
Постепенно общая радость, возникшая при соединении
«супругов», стихала. Все-таки слишком многие из шляхтичей знали, как упрямилась
Марина, как не хотела признавать своего прежнего мужа в этом бродяге… Пошли
разговоры, они очень быстро распространились в войске, и отношение к Димитрию,
и прежде-то не самое лучшее, сделалось еще хуже. Теперь все доподлинно знали,
что пошли за самозванцем…
А впрочем, как это ни странно, большинству поляков, по
зрелом размышлении, и не нужно было, чтобы тушинский Димитрий оказался тем, кто
царствовал прежде. На него смотрели не как на цель, а как на средство для ее
достижения, рассчитывали, что именем его можно свергнуть Шуйского, отмстить за
поруганный польский гонор и поживиться за счет Московского государства. А там –
хоть трава не расти!
* * *
Однако ошибочно впечатление, будто всем в Тушине оказалось
настолько уж глубоко безразлично свершившееся событие. В толпе, лицезреющей
воссоединение разлученных супругов, находились двое, которые привлекли бы
внимание досужих наблюдателей, кабы таковые сыскались.
Эти двое были мужчина и женщина. Мужчина – красивый,
русоволосый, изрядно обросший бородой – удался и ростом, и шириной плеч, хотя
видно было, что он недавно перенес болезнь и исхудал. Кроме того, он ощутимо
прихрамывал при ходьбе и опирался на кривую клюку, которая гораздо более
пристала бы калике перехожему, а не такому богатырю, явно привыкшему махать саблей.
Его лицо было мрачно, иногда он шептал проклятия…
Спутница его, тоже высокая, статная, с небрежно заплетенной
косой, но, несмотря на это, редкостная красавица, из тех, которым к лицу не
только шелка, но и любые лохмотья, держалась гораздо спокойнее. Зеленые глаза
ее ничего не выражали. Создавалось такое впечатление, что она терпеливо ждет,
пока завершится тщательно подготовленная встреча Димитрия и Марины и участники
действа разойдутся прочь друг от друга.
Однако этого не произошло. Облобызав супругу, Димитрий взял
ее к себе в седло и повез в большой дом, где должен был состояться пир для
наиболее важных лиц тушинского лагеря.
Тут зеленоглазая красавица покинула своего спутника и
метнулась к царьку, радостно выкликая:
– Гриня, Гриня, вот я, я воротилась!
Она оказалась так проворна, что опередила телохранителей и
схватила коня за повод.
Марина, с видимым отвращением отстраняющаяся от «супруга» и,
судя по всему, исполняющая свою неблаговидную роль уже из последних сил,
бросила на красавицу равнодушный взгляд – но тотчас лицо ее исказилось от
испуга.
– Кто это?! – воскликнула она, в страхе цепляясь
за Димитрия и даже не замечая этого.
Тот с готовностью воспользовался удачным мгновением, обвил
ее руками, покрепче прижал к себе и угрожающе покосился на зеленоглазую.
– Не ведаю, моя душенька, – был ответ. –
Должно быть, какая-то сумасшедшая.
Он сделал грозный знак, отдал какой-то приказ – и девушку
оттащили с пути; тотчас ее оттерла напирающая толпа.
– Отчего она кличет тебя Гринею? – не унималась
Марина.
– Бог ее знает, – равнодушно ответил бывший Гриня
(он же бывший Юшка). – Должно, спутала с кем-то. А может, и впрямь с ума
сошла. Даю слово, что больше ты ее не увидишь.
Марина еще несколько раз оглянулась на ту, в ком, как ей
показалось, она признала жуткую смоленскую ведьму, но девушки уже не было видно
в толпе.
