Филарет с утра побывал на стенах и понял, что городу долго
не продержаться. Он удалился прежде, чем был замечен осаждающими, издали
перекрестил защитников в последний раз. Пошел в соборную церковь, сам себе
дивясь, ну что, спрашивается, заставлял Ростов столько времени держаться? Не
скромничая, знал, что последнее время лишь его воля поддерживала осажденных. И
не то чтобы он был так уже предан презираемому Шуйскому, и не то чтобы так
отвратительно было ему сдаться самозванцу… Гордыня, что ли, мешала признать
поражение? Нет, какое-то странное чутье, предчувствие. Вот так с ним частенько
бывало: совершал какие-то поступки, словно повинуясь невнятному, плохо
различимому внутреннему голосу, действовал более чутьем, чем разумом, ну а
потом, когда дело уже было сделано, этот загадочный голос начинал звучать
вполне громко и отчетливо, разъясняя Филарету, зачем и почему он поступил так,
а не иначе. Он испытал это, когда отрекся от сына Ивана Грозного, жизнь
которому когда-то спасал в заговоре с Богданом Бельским и Афанасием Нагим, и
начал поддерживать записного предателя Шуйского. Испытал это, когда не выгнал
из своего дома рыжеволосого злобного зверька по имени Гришка Отрепьев, а начал
всеми силами помогать ему сделаться воскресшим царем Димитрием, когда вступил
через католического монаха де Мелло в переписку с Мнишками и помог Димитрию
заполучить Марину как некий символ царской власти, вроде державы или скипетра.
Объяснение было одно: это требовалось делать для будущего процветания рода
Романовых. Братья погибли только потому, что под натиском бури ломались, а не
гнулись, потому, что не умели вовремя учуять смертельную опасность и ставили
свою гордыню превыше всего на свете. Ведь если бы брат Александр в свое время
не оскорбил смертельно Юшку, может быть, на престоле российском сейчас восседал
бы отнюдь не Шубник, а… То, что смирение паче гордости, было давно усвоено
Филаретом. Так же, как истина: коемуждо воздастся за дела его.
Что-то подсказывало, нет, громко твердило Филарету: недолго
осталось ему ждать возвышения. Однако путь сей предстоит пройти ему в терновом
венце мученика. Что ж, Ростов сопротивлялся долго… Шуйский, надо быть, осведомлен
о том, как стойко защищался город во главе с Филаретом. Митрополит никого не
предал – просто нападающие оказались сильнее, так что пришлось смириться с
обстоятельствами.
Смиряться с ними на городских стенах Филарет не решился: еще
подстрелят ненароком. Господь не мамка, за всеми не уследит! Бережет он только
береженого. Поэтому Филарет отправился в соборную церковь, облачился в
архиерейские одежды.
Отчаявшийся народ столпился в храме и на паперти. Митрополит
приказал всем войти внутрь и запереться. Протопопам и священникам велено было
причащать народ и готовить к смерти…
Причастие шло полным ходом, когда переяславцы, ворвавшись в
город сквозь взорванную стену, ринулись на соборную церковь. Ростовцы пытались
было защищать двери, однако допустить кровопролития в своем присутствии Филарет
не мог. Зачем злить и без того обозленных нападающих? Еще прибьют ненароком…
Митрополит подошел к соборным дверям, приказал их отворить,
встретил переяславцев и начал их уговаривать, чтобы одумались и воротились к
законной присяге. Он так раздражил их своей проповедью, что жив остался только
чудом, а именно потому, что от царя Димитрия его людям был дан строгий приказ:
митрополита Ростовского не трогать ни в коем случае, доставить его в Тушино
живым и здоровым. Однако им очень хотелось хоть как-то унизить этого
велеречивого болтуна. Пусть останется живой, так и быть, однако душу натешить
надобно!
Переяславцы набросились на митрополита, сорвали с него
святительские одежды, нарядили в какую-то сермягу, покрыли голову мохнатой
бараньей татарской шапкой и потащили к возку, в котором намеревались везти в
Тушино.
– А ведь батюшке небось в пути скучно одному
будет, – сказал кто-то. – Нет ли еще кого желающих в Тушино с ним
проехаться?
Стали вспоминать, есть у кого-нибудь дела в Тушине или нет,
и вдруг вспомнили, как гулящая девка Наташка, приставшая к переяславцам в
какой-то бедной деревеньке и мгновенно вошедшая во вкус разгульной кочевой
жизни, недавно ругалась на скупость своих полюбовников и очень жалела, что не
может вот прямо сейчас оказаться в Тушине, где мужики, конечно, побогаче и
пощедрее, а уж ляхи, сказывают, просто-таки осыпают полюбившихся им русских
красавиц подарками.
– Наташку в Тушино отправим! Пускай батюшка с ней в
дороге повеселится.
– Да ведь согрешит, как пить дать оскоромится, –
начали возражать шутники-переяславцы. – Наташка – она и мертвого до греха
доведет.
– Нет, – спорили другие, – митрополит
тутошний – мужик суровый, он женилку лишь для дела нужного употребляет: лучше
отрежет себе все, что промеж ног болтается, чем опоганится с Наташкою.
Однако поборники греха порешили не дать Филарету выбора. Не
успели митрополит и блудница слова молвить, как их привязали друг к дружке и
свалили в старый, прелой соломой крытый возок. Какой-то лихач вскочил на
облучок и подхлестнул коня…
Избавившись от митрополита и вдоволь нахохотавшись,
переяславцы разграбили церковь, где находились мощи ростовских чудотворцев,
изрубили в куски серебряный гроб святого Леонтия и золотое изображение
угодника.
Узнал об этом Филарет, конечно, гораздо позже, уже в Тушине.
Да уж, не о чудотворце Леонтии думал он, почти без памяти трясясь в телеге,
уткнувшись носом в необъятную Наташкину грудь. Мыслей вообще не было, а те,
которые изредка промелькивали в голове, напоминали взбесившихся блох.
Филарет знал, что Димитрий приказал доставить его в Тушино
живым, но разве не мог он велеть сделать это с большим обережением?! Ему
страстно хотелось отомстить «тушинскому вору» за пережитые мучения.
«Обличить его! – скакало в голове. – Обличить,
назвать пред всеми вором Гришкой Отрепьевым… рассказать, кто он есть такой! Всю
правду-истину о нем рассказать, как свел со свету своих благодетелей, как
родных отца с матерью и братьев с сестрами живьем сжег, чтобы они его не
разоблачили…»
Тут телега принялась подскакивать на таких ухабах, что
какое-то время Филарет думал лишь об одном: чтобы не прибыть в Тушино не только
опозоренным, но и беззубым, словно столетний старикашка. А когда лошадиный бег
умерился и униженный митрополит снова стал мыслить связно, он решил поумерить
свой обличительный пыл. Встретиться с братьями, конечно, хочется, но если ради
этого придется принять мученическую смерть… Ведь Димитрий не простит
обличительной речи Филарета. Архиепископ Тверской Феоктист, не пожелавший
покориться тушинцам, был недавно убит ими; Филарет не стремился разделить с ним
венец мученический!
