Но дело даже не в смерти. Дело в том, что он выставит себя
сущим дураком перед кучей народишку, прекрасно сведомого о том, какую роль
сыграл Филарет в воссоединении Димитрия и Марины. Ну что может быть глупее
человека, который принародно раздевается и тычет пальцами во все свои позорные
язвы?! Нет, судьба Филарета – молчком молчать и делать вид, что он принужден
подчиниться грубой силе. Будет верх Шуйского – Филарет расскажет о принуждениях
и издевательствах, коим подвергался в стане самозванца. Если же одержит победу
Димитрий – ну, тут совсем другая история, для него Филарет отец родной и
благодетель. Если же все пойдет так, как мечтается Романову, то есть в прениях
Шуйского с Димитрием победителей не будет, они взаимно уничтожат друг друга,
тогда… тогда судить его просто-напросто будет некому, тогда, глядишь, он сам
может сделаться судьей очень многим…
И, стиснув зубы, чтобы не раздробить верхнюю челюсть о
нижнюю, покрепче зажмурясь, чтобы не воткнулась ненароком в глаз какая-нибудь
соломина, Филарет принялся молить Господа, чтобы зачел ему сии мучения при
раздаче будущих благ… когда бы ни наступил тот вожделенный миг!
Будущее показало, что Господь в это мгновение как раз отверз
слух свой к мольбам малых сих и услышал Филарета.
Но это показало будущее, а в настоящем, когда измученный,
опозоренный пленник прибыл наконец в Тушино и возница сообщил, кого привез,
Димитрий был вне себя от гнева, что переяславцы осмелились так поступить с
митрополитом Ростовским. Бог весть, какая часть этого гнева была подлинной,
какая наигранной, однако тщеславие Филарета могло быть вполне удовлетворено.
Димитрий велел плетьми гнать из саней поганую бабу Наташку, вознице отвесил
хорошую заушину, что скакал немилосердно и порядком порастряс владыку…
Самозванец лучше и скорее других сообразил, какую выгоду он
может извлечь из этого почетного пленника. В Тушине, как в новой русской
столице, не хватало только патриарха, и вот Филарет был осыпан милостями и
почестями, чтобы согласился принять сей сан. Филарет милостиво согласился,
присовокупив, что служит не царям, а народу и вере. Именно эти его слова имел в
виду келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, когда, составляя свою
летопись Смутного времени, написал: «Филарет был разумен: не склонился ни
направо, ни налево и в истинной вере пребыл тверд».
Ну, тверд так тверд… С другой стороны, писано сие было уже
спустя несколько лет, когда ни Димитрия, ни Шуйского не было в живых, а все
самые смелые чаяния Филарета сбылись: он стал не просто патриархом, но и отцом
нового русского го…
Нет, пока не стоит об этом, ведь это все еще впереди,
впереди, впереди! Воротимся в настоящее.
Димитрий дал Филарету в почесть золотой пояс, приставил
служить ему рабов. Его нарекли патриархом. По свидетельству некоего иноземца,
Филарет подарил воскресшему царю дорогой восточный яхонт, находившийся в его
жезле.
Но в Тушине все же побаивались Филарета, не вполне доверяли
ему и откровенно следили за ним. В самом деле, было от чего! Признав первого
Димитрия, получив от него милости, он потом служил Шуйскому, открывал мощи
Димитрия Углицкого, теперь служил второму Димитрию и, конечно, не мог быть ему
столько же предан, сколько сам был ему нужен.
Тем не менее именем новоиспеченного патриарха писались
грамоты, и признание Филаретом Димитрия усилило расположение и доверие народа к
новоявленному царю. Филарета считали ближайшим родственником прежней царской
династии и верили ему более, чем кому-то другому.
В этом-то и была вся беда. Вслед за Филаретом вся церковь
ринулась очертя голову в тенета, раскинутые самозванцем. Священники,
архимандриты и епископы оспаривали друг у друга милости «тушинского вора»,
перебивали друг у друга почести, должности и доходы ценою подкупа и
клеветнических изветов. Из-за этого в иных городах епископы и священники
сменялись чуть ли не каждый месяц. Во всем царила полная неразбериха: в
политике, религии, семейной жизни… Смута была в полном разгаре!
Зима 1610 года, Троицкий монастырь
Сначала полякам казалось, что взять Троицкую обитель будет
нетрудным делом. Стена монастырская была невысока, всего до двух с половиной
сажен
[60]
до зубцов, а с зубцами – три с половиной сажени. Правда, эти
невысокие стены были очень толстые, три сажени в ширину, и местами сделаны из
твердого камня. С западной и южной сторон обитель была защищена водою, с
восточной подступал лес. На западной стороне, против Погребной башни, и на
северной, против Конюшенной, были хозяйственные дворы, служившие как бы
передовыми укреплениями.
Кроме ратных людей, в монастырь набилось множество поселян
из монастырских слобод, сожженных отчасти неприятелем, отчасти самими жителями.
Это многолюдство имело и выгоды, и невыгоды: здоровые и нестарые поселяне были
годны на военное дело в случае нужды, но зато женщин было так много в тесном
пространстве, что иным приходилось родить младенцев при чужих людях, и никто со
срамотою своей не скрывался. Теснота увеличивалась еще от множества скота,
загнанного в монастырскую ограду.
Начиная осаду, Сапега стал на западной стороне, а его
помощник Лисовский – на юго-восточной.
Воеводы, ратные люди и все находившиеся в осаде целовали
крест стоять крепко и верно. Распределили людей, кому где находиться. Назначили
голов из старцев и дворян, по башням и воротам устроили орудия и строго
приказали, чтоб всякий знал свое место. Других назначили помогать им и подавать
все нужное. Оглашено было, чтобы никто без воеводского позволения не смел
выступать на вылазку.
Тем временем осаждающие покатили из своего лагеря туры на
колесах – девять подвижных деревянных батарей – и расставили вокруг монастыря.
Из девяноста орудий, поставленных на туры, начали палить по монастырю каждый
день с утра до вечера. Стреляли и ночью. Но эти выстрелы мало вредили
осажденным. Орудия у поляков были небольшие и стояли довольно далеко, так что
ядра не долетали до монастыря, а падали в пруды и на пустые места; те же,
которые попадали в стены, были уже на отлете и только царапали камни.
Наконец был предпринят первый приступ. Вокруг всего
монастыря растянулись разнородные рати: тут были и поляки, и литва, и казаки
донские, и татары, и инородцы. И свои, русские московские люди, слуги «вора»,
были тут же. Крикнуло все войско громким голосом – и бросилось к монастырю;
катили деревянные тарасы
[61]
на колесах, чтобы защищаться от выстрелов, несли
лестницы для приступа.
