Слава Богу, в спальне никого. Значит, можно еще поспать. Она
еле-еле забылась нынче ночью, так шумел и гомонил табор. Сполохи факелов, с
которыми метался по улицам народ, плясали по стенам, словно отблески адского
пламени. Кончилось все тем, что Марина приказала Барбаре завесить окна
черкесскими бурками, на голову положила подушку и только тогда кое-как смогла
уснуть, благодаря Бога за то, что Димитрия нынче не обуревают супружеские
чувства. Последние дни, с тех пор как в Тушино прибыли посланцы короля, он как
обезумел: без конца лез к Марине в постель. Такое ощущение, что несколько
торопливых содроганий и мгновенное наслаждение помогали ему хоть немного
успокоиться. Впрочем, стоило выйти из дому, как волнения и беды наваливались снова,
так что Димитрий порою дважды на дню норовил прибежать к Марине за утешением.
Она не противилась – терпела. Убудет с нее, что ли? Единожды
уступив, когда поняла, что иначе венчанный супруг просто убьет упрямую
шляхтянку, перестала с тех пор ему отказывать. Не то чтобы он особо досаждал
жене до последних дней – у него всегда были какие-то женщины в лагере, Марина
прекрасно знала о них, даже знала их в лицо – но, Пресвятая Дева Мария,
насколько же ей было это безразлично! Может, с ними он вел себя иначе, чем с
женой, был ласков? Наверное, она сама виновата в том, что Димитрию враз
хотелось и любить ее, и убить. Принимала его с ледяным, презрительным видом, не
могла скрыть насмешливой усмешки, когда все заканчивалось поспешным
семяизвержением. Ну что она могла поделать с собой, если беспрестанно – и в
постели, и вне ее – везде сравнивала этого Димитрия с тем, другим. Вернее, с
тем, первым!
И каждый раз убеждалась: неприятный внешне, с
непривлекательным характером, неотесанный в обращении, грубого нрава, ее второй
муж ни по телесным, ни по каким другим качествам не походил на первого.
Марина умела быть справедливой – она не винила Димитрия, а
больше винила себя. Коли продалась за дорогую цену, словно одна из тех шлюх,
коих во множестве навезли в Тушино казаки и шляхтичи, то терпи, если купивший
тебя мужлан чешет о тебя кулаки. За твое терпение плачено…
Но в том-то и дело, что ей не было уплачено! Москва
оставалась по-прежнему недосягаемой, и все, чем она могла тешить свое безумное
честолюбие, это громкий титул царицы, которым по ее строжайшему повелению,
должны были именовать ее в Тушине все, от мала до велика, от последнего
москвитянина до самого Рожинского или до мужа. Она пыталась удержать хотя бы
тень титула и положения, хотя бы призрак утраченного величия… Но теперь, когда
в России король Сигизмунд, она может потерять и это.
– Панна! Да проснитесь же!
– Что с вами, государыня? Вы живы? Отворите нам!
Мужской голос…
В дверь загромыхали – по всему видно, кулаками. Марина
всполошенно вскочила на постели и только тут вспомнила, что заложила дверь на
засов. Наверное, спросонья, когда никак не могла найти мгновение тишины и
покоя. Обычно комнату между ее спальней и передней комнатой, где спала Барбара,
запирали, только если у Марины был в постели супруг, в остальное же время она
не задвигала засова.
Ох, как они стучат, сейчас, кажется, выбьют дверь!
Марина спустила ноги на пол, устланный коврами и медвежьими
шкурами так, что не оставалось ни единой щелочки, куда бы могла проникнуть
стужа и застудить ее нежные ноги. В последнюю минуту вспомнила, что слышала
мужской голос – значит, Барбара не одна. Схватила с кресла большой платок и
окутала плечи.
Ей всегда было трудно справиться с засовом, вот и сейчас
пришлось повозиться. Все это время слышала тяжелое, заполошное дыхание Барбары
и едва слышную брань. То мужчина не в силах был сдержать своего нетерпения.
Наконец засов отъехал в сторону, и тотчас дверь распахнулась
так стремительно, что Марина едва успела отскочить, не то ее зашибло бы. Но все
равно – не удержалась на ногах и упала на ковер.
Эти двое влетели разом – пышная Барбара, которая от
привольной, малоподвижной жизни в Тушине (здесь, в отличие от Москвы и Троицы,
не голодали: напротив, все кипело изобилием, мяса, молока, сыру было столько,
что все окрестные собаки сбегались за щедрыми объедками, а пиво вообще выливали
на землю – пили только вино и самые лучшие меды!) еще пуще раздалась, и высокий
статный казак.
Заруцкий!
Марина торопливо натянула завернувшийся при падении подол
сорочки, но было уже поздно: донской атаман уже уставился на голые ее ноги.
Потом взгляд его скользнул выше, и Марине почудилось, что он насквозь прожигает
тончайшую ткань, под которой, конечно, сквозило нагое тело. Вот он ощупал
взором грудь, которую Марина пыталась прикрыть тончайшим кружевом платка, вот
перевел взгляд на припухшие со сна губы, а потом глаза их встретились, и Марину
пробрало легким ознобом, как всегда, когда она перехватывала взгляды этого
человека: жадные, алчные, ненасытные и такие жаркие, что у нее занимались,
начинали гореть щеки.
– Ну, говорила я тебе, казак, а ты не слушал, – с
нескрываемой насмешкой проворчала Барбара, отлично заметившая, какими глазами
атаман смотрит на ее госпожу. Впрочем, она давно кое-что приметила, но держала
свою приметливость при себе. – Наверняка он уже далеко!
– Ох же чертова сила, – пробормотал Заруцкий,
ударяя кулаком по столику, стоявшему возле кровати.
Столик подскочил, словно с перепугу. Ожерелья и серьги
Марины, разбросанные в беспорядке, покатились на пол.
– Подбери! – сердито рявкнула Барбара, и атаман
рухнул на колени. Выглядело это так, словно он упал к ногам государыни, но
ноги-то были босы, тонули в пышной медвежьей шкуре, лежащей около кровати…
Заруцкий тяжело вздохнул, отер лоб рукавом.
– Ладно, иди, – смилостивилась Барбара. –
Сама подберу, а то еще сломаешь ненароком, боярин.
Заруцкий глянул на гофмейстерину подозрительно, но ее
круглое лицо хранило равнодушное выражение. Только Марина знала, что, когда
Барбара так вот поджимает губы, она с трудом сдерживает издевательскую ухмылку.
Да, что Барбара, что сама Марина втихомолку издевались над той воистину царской
щедростью, с какой Димитрий раздавал высшие чины и звания в своем крошечном
королевстве. Димитрию непременно хотелось иметь в Тушине штат по образцу
московского дворцового, вот он и завел свою думу. Здесь были, конечно,
подлинные, родовитые бояре, отъехавшие от Шуйского: Михайло Туренин, Михаил
Салтыков, Федор Долгорукий, родственники и свойственники Романовых Сицкие и
Трубецкие, Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев и
другие. Но этого было мало, и Димитрий даровал боярство своим худородным
сторонникам: Заруцкому, Ивану Наумову, Федору Андронову, Михаилу Молчанову… В
думе были устроены приказы, во главе которых стояли опытные дьяки: Петр
Третьяков, Иван Чичерин, Иван Грамотин, Димитрий Сафонов. Был и «нареченный
патриарх» Филарет. Ну почти совершенно как в Москве.
