Между тем «боярин» Иван Мартынович Заруцкий тяжело поднялся,
побрел к двери, и Марина спохватилась, что так и не поняла, зачем он рвался к
ней в опочивальню. Не на голые же царицыны ножки полюбоваться!
– Да что случилось? Кого вы искали? – спросила она
вслед Заруцкому, но тот не обернулся.
– Эй, пане атамане! – опять разгневалась
Барбара. – Аль не слышишь? Тебя государыня пытает!
Тот поглядел через плечо, буркнул:
– Скажи ей сама! – и скрылся за дверью.
Марина опустила голову, тая улыбку. С тех пор как Заруцкий
вдруг появился в той деревенской избе, в Верховье, из-под пола, словно нечистый
из преисподней, ее жизнь обрела некий новый оттенок. Откровенное, почти
отчаянное обожание, сквозившее в его зеленых глазах, было для Марины словно
приправа для пресной обыденной жизни. О, разумеется, она никогда не подавала ни
знака, вообще виду не показывала, что замечает это, что Заруцкий хоть что-то
значит для нее… Нет, она даже себе в этом не признавалась. Выдавали ее только
сны. Это напоминало ей полудетскую игру, которую вела она некогда с юным
красавцем Янеком Осмольским, несусветные черные очи которого и любовь,
светящаяся в них, заставляли сердце Марины сладко трепетать. Его убили в ночь
того страшного мятежа на ее глазах, убили, когда он защищал свою возлюбленную
госпожу, они даже не поцеловались ни разу, и все, что она могла, это прощально
сжать его холодеющую руку.
Но Янек был мальчик – Заруцкий же мужчина. Он чем-то
напоминал Марине ветер, который носится летом над подмосковными просторами.
Такой же резкий, жаркий, непредсказуемый.
Она вдруг вспомнила один-единственный раз, когда ее
разогрели торопливые объятия мужа: это случилось после того, как Марина
неведомо почему подумала о Заруцком…
Она спохватилась, что Барбара глаз с нее не сводит, и
заставила себя принять самый непроницаемый вид. Впрочем, перед Барбарой
бессмысленно притворяться, она слишком уж хорошо знает свою панну, видела ее в
горе и радости, отчаянии и надежде, читает ее мысли, кажется, еще прежде, чем
они приходят Марине в голову…
– Что случилось? – вновь спросила Марина. –
Объясни, чего вы так ломились в мою дверь?
– Нашему храброму атаману почудилось, что Димитрий у
вас, панна Марианна, – пояснила Барбара. – Уж я ему говорила, что
быть этого не может, что я верю тем людям, которые рассказывают, будто он
бежал, переодевшись крестьянином и зарывшись в навоз, которым были наполнены
дровни, и пустился наутек вместе с одним только своим шутом, этим противным
Кошелевым, которого наш государь так отличает и называет его Матвеичем! И не я
одна убеждала Заруцкого, но он вбил себе в голову, что должен проверить вашу
спальню. Конечно, надоело мужику томиться, разлядывая ваши пышные юбки, захотел
посмотреть, что там под ними.
– Какие юбки? Какой навоз?! – растерянно спросила
Марина, с опаской поглядывая на верную подругу: вдруг почудилось, что Барбара
сошла с ума. – Ради Христа-Спасителя! При чем тут Заруцкий? Какие дровни?
Переодевшись крестьянином?! Ты говоришь, Димитрий уехал из Тушина, переодевшись
крестьянином? Да ты в своем уме, пани Казановская?
По фамилии она называла свою гофмейстерину, а правильнее
сказать, наперсницу крайне редко, раз или два в жизни, будучи крайне разозлена.
Раньше Барбара при таком обращении робела, как девчонка, но сейчас покраснела
еще пуще, уперла руки в боки и возмущенно выпалила:
– Почему это я сошла с ума? Это, видимо, ваш супруг
сошел с ума, коли ударился в бегство, не то что с собой не взяв жену, но даже
не предупредив ее!
Марина уставилась на нее во все глаза. Сердитое лицо Барбары
смягчилось, губы сложились в жалостливую гримасу:
– Ох, моя маленькая девочка, простите меня. Эта
горестная весть…
– Уехал, – перебила Марина ее причитания. –
Бросил меня! Испугался!
Барбара тяжело кивнула.
То, что Димитрий преисполнен страха, стало Марине ясно
давно. При всей своей наглости он вообще-то был трусоват и частенько опускал
руки перед неприятностями, предпочитая, чтобы с ними разбирались другие.
Особенно он пугался, когда на него начинали кричать. Рожинский, к примеру, с
ним вообще не церемонился, и когда задерживалось жалованье, причитавшееся
польским жолнежам, так орал на «государя» и грозился увести своих шляхтичей,
что Димитрий менялся в лице, страшно бледнел, и даже его глаза, и без того
светлые, казалось, бледнели.
Марине порою казалось, что Димитрий – некий лицедей,
взявшийся в угоду кому-то, Бог весть кому, а может, и себе, играть некую
возвышенную роль. Но по жизни он не герой, по жизни его роль – это роль мелкого
воришки, или шута горохового, или мелкого соглядатая и доносчика. Ну, такая уж
судьба у человека, с ней ничего не поделаешь! Здесь, в Тушине, он словно бы
проживал чужую жизнь и иногда так ее пугался, что готов был проститься с ней.
Однажды, крепко поссорившись с Рожинским, он до того дошел, что решил покончить
с собой. Причем избрал для этого способ, к которому мог прибегнуть только
русский мужик! Именно после этого Марине стало ясно, что она связала свою жизнь
отнюдь не с потомком царского рода, а с истинным самозванцем и выскочкой. Убить
себя Димитрий задумал, выпив неимоверно много водки! Когда Марина увидела
количество опорожненных жбанов и бутылей, она даже не поверила, что все это
питие могло вместиться в ее мужа. Неудивительно, что некоторое время он валялся
как мертвый. Но постепенно очухался и только долго, очень долго ходил, особенно
осторожно неся голову, а порою даже придерживая ее рукой. Так доблестный воин
поддерживает раненую руку, оберегая ее…
Конечно, те беды, которые навалились на тушинский лагерь и
на Димитрия за последнее время, показались ему невозможными, неразрешимыми!
Вступление в пределы России Станислава и его войск заставило необычайно
встревожиться поляков, по-прежнему бывших главной поддержкой царька. Когда
Станислав стал под Смоленском, Димитрий решил, что речь идет только о
завоевании этой земли, которой издавна алкала Польша. Кабы так, от Смоленска
можно было бы отречься, чтобы король помог ему овладеть всем остальным на Руси.
Но король объявил себя прямым соперником Димитрия, он сам домогался московской
короны и власти над Московским государством, причем, такое ощущение, именно для
себя, а не для своего сына, королевича Владислава. Король признавал Димитрия
обманщиком, не уважал его прав, а значит, не уважал прав и тех поляков, которые
поддерживали его.
Тушинская шляхта взволновалась. Она знала, что основную свою
награду от Димитрия получит лишь после взятия Москвы, ну а если дорогу перейдет
король, то не станется ли так, что и тут потеряешь, и там не получишь? Посланцы
короля встретились с посланцами Рожинского, и те заявили весьма твердо:
