Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своего
величия и скромности, и вот встреча с какой-то синеглазой женщиной, не
признавшей в нем героя и храбреца, снова привела его в уныние… Бог весть,
почему та баба не позволила своему мальчишке коснуться Скопина, однако
Делагарди не сомневался, что его друг убежден: над ним действует проклятие
Марины, все судят его за какое-то там предательство.
Делагарди остерегался подступать к другу с расспросами,
однако попытался осторожно вызнать некоторые подробности у толмача. К его
изумлению, этот словоохотливый новгородец, долгое время служивший у шведского
купца и понабравшийся умения говорить на свейском
[75]
наречии, всячески
увиливал от рассказов о своем полководце и его службе первому Димитрию. Понятно
было, что там крылась какая-то неприятная тайна, однако нежелание русских
чернить своего героя не рассердило Делагарди, а, напротив, пришлось ему по
душе. Кроме того, сам имея за душой немало грешков, он умел снисходительно
принимать и чужие оплошности, твердо помня, что совершенно безгрешен только
один Господь на небесах, да и тот совершает же ошибку, позволяя диаволу
безнаказанно ловить человеческие души!
Делагарди надеялся только, что время и пышная встреча,
устроенная в Москве, исцелят его друга.
А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения и
тесноты!
[76]
Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил,
величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем,
гордостью и красой русского воинства.
Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их,
дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе
в дома и старались показать им расположение и признательность.
Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска,
несколько месяцев находившегося под властью поляков. Можайск, можно сказать,
сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдал
город без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.
Глядя на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто и
заподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.
Разумеется, он узнал о станице из Рязани от Прокопия
Ляпунова, узнал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными,
однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Первое дело, Василий
Иванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычка
клясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе – он в отличие от
Делагарди многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, во всяких
положениях и понимал, на что способен князь Михаил, когда речь идет о его
выгодах. От него чего угодно можно было ожидать: как самозабвенного служения,
так и откровенного предательства. Если Скопин-Шуйский сейчас не подыскивается
под своего государя, это вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на
себя Мономахову шапку.
Василий Иванович давно уже ревновал к славе своего
родственника, да его еще подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблести
и удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, что
князь Михаил самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью, как бы
забывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ей
жизненно необходимы. Да и не нужны были подзуживания царю Василию –
Скопин-Шуйский и без них стал костью в горле. Торжественные встречи,
беспрерывные знаки народного расположения показывали, что народ с каждым днем
все более хочет видеть царем именно Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а это
могло быть только с низвержением государя Василия Ивановича.
Шуйский призвал к себе князя Михаила и изъявил ему свои
опасения. Полководец принялся уверять, что ему и в голову не могло прийти
ничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. Василий
Иванович только головой качал, вспоминая, сколько раз он сам на голубом глазу
уверял Бориса Годунова и Димитрия в своей безусловной преданности! И где они
теперь, Годунов и Димитрий?
А эти упорно ходившие меж боярами слухи, Скопин-де Шуйский
втайне доброжелательствует польскому королю, и, если войско Сигизмунда поспешит
к столице, оно найдет в князе Михаиле верного союзника?..
Во князе Михаиле !
Царю никак не давало покоя имя Скопина-Шуйского: Михаил.
Михаил, Михаил…
«На смену тебе придет царь Михаил!» – изрекла пророчица
Олена.
Говорят, против судьбы не попрешь. Но у Василия Ивановича
возникло неодолимое желание обмануть свою судьбу.
Делагарди, человек непростой и прозорливый, чуял недоброе и
пытался уговорить товарища уйти из Москвы. Однако не успел.
23 апреля Михаила Васильевича Скопина-Шуйского позвали
крестить к князю Ивану Воротынскому. Кумой была Екатерина Григорьевна – жена
Димитрия Шуйского. Сестра покойной Марьи Григорьевны Годуновой. Меньшая дочь
Малюты Скуратова…
Посреди пира Скопину-Шуйскому сделалось дурно, открылось
кровотечение из носа, которое никак не могли унять.
Князя Михаила отвезли домой; немедля извещенный о болезни
друга, Делагарди прислал к нему своего медика, не доверяя царскому архиятеру.
Но ничто не помогло. Прибавилось и внутреннее кровотечение. Через несколько
дней изнемогший от потери крови князь Михаил скончался.
Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчиво
просил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зла
содеял такое, а во имя родимой страны…
Перед кем клялся? В чем каялся?
Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник не
открыл последней тайны умирающего, только видели, каким угрюмым, почерневшим
вышел он с исповеди.
А впрочем, немудрено почернеть, видя смерть народного героя
и великого полководца!
Всеобщая молва тотчас разнесла, что Скопина-Шуйского
отравила кума – Екатерина Григорьевна. Народ взволновался до того, что чуть не
разнес дом Димитрия Шуйского по бревнышку и не убил всех его обитателей.
Пришлось царю прибегнуть к военной силе, чтобы охранить своего брата!
Делагарди и все шведы также были убеждены, что
Скопин-Шуйский оказался отравлен. Когда тело Михаила Васильевича лежало
приготовленное к погребению, в дом прибыл Делагарди. Пытались не дозволить ему
приблизиться ко гробу, поскольку он-де не православный, однако Яков Понтус
заявил, что имеет на это право, как друг покойного и боевой товарищ, не раз
глядевший вместе с ним в глаза смерти.
Подойдя ко гробу, Делагарди не смог сдержать слез, пока
стоял, преклонив пред мертвым колено. Потом поднялся, сказав:
