Марина увидела, что молодой стрелец, стоявший по ту сторону
дверей, в сенях, вбежал в покои, услышав истошный крик Ядвиги, и замер, изрядно
перепуганный. Казалось, эти измученные, одетые в лохмотья (все, что оставили им
победители!), растрепанные, полуголодные женщины уже смирились со своей
участью, боялись слово молвить и шевельнуться лишний раз, однако для несчастных
чужие слезы – лишняя причина снова пролить свои. Для них крик и вой – как
огонек для стога сена. Одна травинка займется – других уже не погасишь. Причем
Ядвига хотя бы тревожилась о живом муже, а ведь сколько здесь собралось вдов и
осиротевших дочерей, невест, лишившихся женихов! Каждая враз вспомнила и кровь,
и крики, и невыносимый ужас, вершившийся от рассвета до заката 17 мая, пока
бояре, возмутившие московскую толпу, не испугались того, чего сами же
натворили, и не утихомирили ее. Но сколько потерь, сколько разбитых судеб,
сколько канувших в невозвратимое прошлое надежд! Никакого просвета в будущем,
кроме как сидеть вот здесь и ожидать смерти!
Молодой стрелец стиснул алебарду да так и стал столбом, не
зная, что делать, кого утихомиривать первой, то ли грозить, то ли сотоварищей
звать на помощь. Только и знал, что растерянно озирался по сторонам. Среди
всего этого громогласного вопления и плача спокойной оставалась только одна
женщина в черном платье, сидевшая в уголке комнаты в парчовом кресле. При взгляде
на ее напряженно прищуренные серые глаза и стиснутые губы стрелец неловко
затоптался на месте. Вроде бы государыня-царица Марина Юрьевна… Правда, народ
не успел присягнуть ей, в тот день как раз случился мятеж, однако она все ж
была венчана на царство… Что и говорить, держится с достоинством, подобающим
столь высокой особе, хотя росточком и сложением больше напоминает девочку. А
ведь ей небось солоней солоного приходится. Прочие бабы да девицы польские хотя
бы могут оплакивать своих дорогих погибших, а ей и слезу не пророни по убитому
мужу, государю Димитрию Ивановичу… царство ему небесное (стрелец перстами не
посмел, а мысленно сотворил-таки крестное знамение). Стрелец вспомнил, как
злорадно захохотал боярин Татищев, когда, сообщив бывшей царице о смерти мужа,
увидел слезы на ее глазах. И с тех пор слезы эти высохли, словно бы навеки. Она
сделалась будто каменная.
О чем она сейчас думает, мрачно сверкая глазами? Не о том
ли, что и вздоха мужнего последнего не приняла, и похоронить супруга не
могла?.. Кто б ей позволил! Труп бывшего царя три дня валялся на площади, потом
был отвезен на божедомки
[10]
; затем же, когда начались с ним всякие кудесы
(неведомой силой тело вновь и вновь возвращалось на площадь, а кругом в это
время воцарился лютый мороз, невесть откуда доносились крики да вопли
бесовские!), из земли вырыт, сожжен (и ведь не тотчас сгорел, а лишь когда
порубили его на куски), а прахом выстрелили из пушки на запад, в сторону
Польши, откуда некогда пришел самозванец. Ничего этого польская царица не
видела, довольствовалась лишь слухами…
Молодой стрелец вздохнул. Хоть и еретичка, а все одно –
баба. Жалко ее!
Он приметил, что, кроме развенчанной государыни, еще кое-как
владела собой другая женщина: и собой постарше, и ростом повыше, и сложением
покрепче. Она попыталась успокоить рыдающих, однако польская царица остановила
ее и махнула рукой, словно приказала: дай ты им выплакаться! Та послушалась
свою госпожу и села подле нее, пытаясь прикрыть косынкой разорванное на груди
платье. И тут стрелец со смущением вспомнил, что видел эту женщину валяющейся
на полу, с задранными на голову юбками, с раскинутыми ногами… Тогда ей небось и
платье порвали! Да, что и говорить, много он чего видел-перевидел в этой
спальне, покаянно подумал стрелец… И тут обнаружил, что эта высокая женщина
как-то особо пристально на него поглядывает. И не просто поглядывает, но и
быстро-быстро говорит что-то своей госпоже на их свистящем да шипящем наречии,
из которого русскому человеку с трудом удается разобрать два, хорошо – три
слова.
Стрелец хотел было отшагнуть от порога (отчего-то тревожно
сделалось, очень как-то стало не по себе), однако польская царица уже обратила
на него взгляд своих серых очей и кивнула. Высокая женщина шагнула к двери и
надменно приказала, непривычно выговаривая слова:
– Иди, мо?лодец, тебя государыня требует.
Стрелец заморгал. Может, надо было сказать что-то вроде:
«Никакая она не государыня, а еретичка и жена воровского царя!» – или совсем уж
попросту: «А хрен ли мне до твоей государыни?»
Но он не посмел. Кивнул в ответ – и потопал чрез всю
опочивальню, огибая кричащих и воющих баб и девок, потащился на поклон к этой
еретичке, дщери вавилонской…
Подошел, значит. В ножки, конечно, падать не стал и поясного
поклона не отвесил: не столько из чванства, сколько потому, что был при оружии.
Выпрямился перед сидящей женщиной, алебардою пристукнул, воззрился
выжидательно.
Она молчала, словно бы не знала по-русски или не снисходила
до разговоров с каждым-всяким, – вместо нее заговорила та, другая,
высокая:
– Государыня желает знать, отчего звонят в колокола.
– Нынче венчается на царство государь наш и великий
князь Василий Иванович, – чинно, как по писаному, ответствовал стрелец.
Женщины молниеносно переглянулись, а потом бывшая государыня
выдохнула:
– Ш-шуйский?..
Ей-богу, словно бы змея прошипела!
– Кто ж другой, – пожал плечами стрелец.
– Дорвался-таки, сучье вымя! – фыркнула высокая
женщина, а бывшая царица ничего больше не сказала: только губы стиснула и
ресницы опустила. Лицо у нее сделалось все каменное – не поймешь, о чем она
думает, что чувствует, что хотела бы сказать.
Стрелец потоптался, ожидая нового вопроса, но больше никто
ничего не спрашивал. А потому стрелец счел себя вправе отойти и уже начал
поворачиваться к женщинам спиной, как высокая цапнула его за плечо:
– Куда?! Разве государыня велела тебе удалиться?!
Стрелец вырвался и хотел было пояснить, какое ему дело до
этой самой государыни и ее вопросов, однако сдержал бранные слова. Еретичка
смотрела на него нерешительно, словно никак не могла отважиться что-то сказать…
– Ну, чего надо? – буркнул парень. – Говори
скорей, чего хошь, а то придет караульный начальник – даст мне на орехи, что я
тут с тобой бобы развожу.
– Какие орехи? Какие бобы? – прошептала она чуть
ли не испуганно, но тотчас отмахнулась от этой несуразицы, совершенно
непонятной каждому нерусскому человеку, и спросила:
– Как тебя зовут?
