Помнится, было время, когда ей снилась крутая лестница. С
величайшей осторожностью поднявшись высоко-высоко, она вдруг ощущала, что
ступеньки колеблются под ногами. В следующее мгновение лестница складывалась,
точно гармошка, и Марина повисала в воздухе, понимая, что сейчас грянется
оземь. Само падение не снилось никогда – Марина успевала проснуться, задыхаясь
от страха, в ледяном поту.
Вот в этом состоянии – еще не свершившегося падения – она
находилась сейчас постоянно.
Димитрий метался от Калуги в Коломенское, от Боровского в
Угрешский монастырь, оттуда в Серпухов… Бой следовал за боем – удачи сменялись
поражениями. Его всюду сопровождали донцы во главе с Заруцким, который однажды
как ни в чем не бывало появился в Калуге с несколькими тысячами войска, и небольшое
количество близких людей, которых Димитрий называл «семьей». Это были Марина с
Барбарой, потом Матвеич (фамилия его оказалась Кошелев, однако никто не называл
его так), а также Стефка. Куда ж без нее!
Марина больше не спорила с мужем. Беременность утомляла ее
необычайно, и чем дальше, тем становилось тяжелее. Даже появление Заруцкого не
вывело ее из состояния того оцепенения, в каком она теперь пребывала. Иной раз
до такой степени все становилось безразлично, что хотелось уснуть вечным сном,
только бы не суетиться больше.
Так чуть не произошло в Угрешском монастыре. Тогда Димитрий
все еще хотел держаться поближе к Москве. Однако Жолкевский пошел через Москву
с намерением захватить вора. Действовали поляки в такой тайне, что почти в
обхват стали вокруг монастыря. Но это каким-то чудом стало известно касимовским
татарам, которые никак не могли выбрать себе господина и служили то полякам, то
Димитрию. Вот и на сей раз так вышло, что сам Ураз-Махмет, касимовский царь,
уже был у Жолкевского, а сын его продолжал держаться за Димитрия. Более того, с
ним у вора оставались его мать и жена. Жалея своих, Ураз-Махмет тайно послал к
Димитрию человека с предупреждением. Посланный прибыл в последнюю минуту,
поэтому уходили в страшных попыхах.
Никакого добра – а его держали в монастыре немало! –
забрать с собой не успели. Вдобавок никак не могли разбудить Марину. Она
отмахивалась от всех попыток поднять ее с постели, словно не понимая, что
подвергает всех смертельной опасности. Димитрий был вне себя от ярости, кричал,
что решил бросить ее – зачем она ему теперь, если Сигизмунд отнял у нее титул
московской царицы! Барбара пыталась унести свою госпожу на руках, но не хватило
сил.
Вмешался Заруцкий. Он оставил своих донцов дожидаться,
вбежал в монастырь, завернул спящую Марину в одеяло и так, на руках с нею,
пустился во главе своего отряда. Димитрий, Барбара, Матвеич и Стефка шли на
рысях следом. Заруцкому было не до того, конечно, а вот Барбара успела
перехватить взгляды, которыми обменялись Димитрий со своим верным старым
слугой…
Словом, ускользнули из-под самого носа поляков. Те ни с чем
воротились на Девичье поле, где стояли тогда.
А касимовский царь, словно раскаявшись, что его волею
ненароком спасся Димитрий, учудил вон какую штуку. Взял да и приехал в Калугу
под тем предлогом, что хочет с сыном повидаться. Димитрий за свое спасение
оказал Ураз-Махмету всяческое уважение и даже устроил ради него псовую охоту.
Вырвались вперед четверо охотников: сам Димитрий, Ураз-Махмет и два ближних
боярина самозванца: Михаил Бутурлин и Игнатий Михнев. Ну и, конечно же,
неизменный Матвеич. Скрылись за лесом… как вдруг через некоторое время видят
люди: летят обратно во весь опор Димитрий да его бояре с Матвеичем и криком
кричат:
– Спасайтесь все, Ураз-Махмет посадил в засаду своих
людей, чтобы убили нас!
Охотников было мало, все поспешили удариться в бегство в
Калугу. Гнались за ними татары или нет, сего никто не видел, да и оглядываться
некогда было.
Сын Ураз-Махмета по-прежнему оставался в войске Димитрия, и
великодушный царек никогда ему укора за отцово предательство не делал, к прочим
татарам относился как к дорогим соратникам. Ураз-Махмет же больше не появлялся
ни в Калуге, ни в своем Касимове. Наверное, воротился к полякам либо в Москву.
Шло время. Все больше народу – особенно бояр – предавались
польскому королю. Однако Димитрий все еще продолжал оставаться последним
знаменем для всех недовольных приходом поляков. Многое количество народу не
желало признавать ни Владислава, ни Сигизмунда – одна сатана, говорили люди,
что батька, что сын!
Поэтому лагерь в Калуге по-прежнему был полон народу.
Конечно, ему было далеко до тушинского, а все же довольно, чтобы держать и
поляков, и присягнувших им московитов в беспокойстве. Однако тех бы немало
утешило, прознай они, какие страсти кипят не только среди рядовых пособников
вора, но и в самой его «семье».
В октябре Марина родила сына. Крестили его Иваном.
Крестным Димитрий поставил Заруцкого. Кумой была Стефка.
Марины на крестинах не было – ей немоглось.
На пиру после крестин Иван Мартынович напился так, что его
без чувств унесли. Никто и никогда не видел атамана таким!
Димитрий же, глядя на него, только лукаво посмеивался.
А вскоре после крестин туда, где стоял Заруцкий, пришел
Матвеич.
При виде гостя лицо атамана, и без того в последнее время
угрюмое, сделалось еще угрюмее. Старика издавна никто не любил – ходили слухи,
что он имеет на Димитрия большое влияние, на кого нашепчет ему, того тот и
покарает, а уж когда Матвеич тайно вывез из Тушина крестьянскую телегу со
спрятавшимся в ней Димитрием, власть старика и вовсе окрепла. Многие перед ним
заискивали, многие пытались перекупить, чтобы обрести у Димитрия больше
влияния. Однако казачий атаман к числу таких не принадлежал.
– Чего тебе? – неприветливо спросил Заруцкий, не
предлагая старику даже сесть.
– Поговорить пришел, – огляделся, нет ли кого
чужого, Матвеич.
– Говори, у меня от моих донцов секретов нет, –
буркнул Заруцкий.
– Неужто совсем нет? – вскинул седые кустистые
брови Матвеич. – Так-таки ни единого?
Заруцкий вгляделся в водянистые бегающие глаза. Потом
подошел к двери и затворил ее покрепче. Сбросил с лавки седло, полушубок и
кивнул Матвеичу – садись-де.
– Вот так-то лучше, – улыбнулся старик. – Я к
тебе с добром, Иван Мартынович. А почему? А потому, что тебя внучка моя Манюня
отличала и говорила, ты-де добрый человек. Помнишь Манюню?
– Как не помнить! – вздохнул Заруцкий. –
Царство небесное бедняжке.
Матвеич только кивнул, пытаясь сдержать слезу. Наконец
справился с собой и, придвинувшись к Заруцкому, тихо спросил:
– Твой, что ли?
– Кто? – старательно удивился тот, однако
вспыхнувшие щеки выдали, что вопрос старика ему понятен.
