А беглецы тем временем искали спасения уже на Яике. Конечно,
не у добрых людей, а у таких же лиходеев, государевых преступников, какими были
и сами. Меж ними славился Треня Ус. К нему-то и кинулись было за спасением… да
только отчего ж почудилось Марине при виде этого светлоглазого лица, что попала
она не к спасителю, а к своему самому лютому ворогу?
– Ну какой же ты Димитрий? Ты не Димитрий. Ты – Ивашка
Заруцкий, такой же вор и разбойник, как я! Вот она – да, она – Марина Юрьевна,
ца-ри-ца…
Треня смачно сплюнул.
– А тебе не все ли равно? – ухмыльнулся Заруцкий,
который понимал: ссориться с Треней им никак нельзя. Это ведь их последнее
прибежище! У него пусть и в непочете, зато можно как-то отсидеться, прикинуть,
что дальше делать. Вот кабы в Персию податься… – Хоть горшком называй, только в
печку не сажай!
– Так оно, – кивнул Треня. – Только вот какое
дело, пан атаман: про Димитрия ничего не скажу, царевым людям без разницы, есть
он где на свете или нет, а касаемо тебя разосланы по стране грамоты: хватать
тебя и держать в оковах, об чем немедля известить власти. За это награду сулят,
а коли кто известен станет как твой потаковник, того вместе с тобой на кол.
– Не пугай, сделай милость, – попросил Заруцкий с
волчьей улыбкой. – Уж пуганые. Коли не хочешь приюта нам дать, уйдем от
тебя, только дай нам лошадей – переволочься до Самары.
– Лошадей тебе? – задумчиво спросил Треня. –
А это за что? За какие такие благодеяния я тебе должен способствовать? Откуда
ты знаешь, может, у меня к тебе счет есть великий, по которому я с тебя сейчас
спрошу?
У Марины похолодели руки. Так вот оно что… Этот человек был
обижен Заруцким! Быть может, Иван в своей бессмысленной, нерассуждающей
жестокости, жертвой которой стало столько народу, убил отца или мать Трени? Как
ни зверообразен тот, как ни лют, но даже у лютого зверя есть отец и мать,
братья и сестры. Небось были они и у Трени. Судя по имени, он был третьим сыном
в своей семье. А что, если Заруцкий убил всех, кроме него?! Тогда месть его
может быть ужасна!
Но, может быть, удастся умилосердить его, чтобы пожалел
бедную женщину и ее сына? Ради Янека она готова на многое… даже расстаться с
Заруцким, даже его предать.
Оглянулась на сына, который устало поник на плечо измученной
Барбары; моляще посмотрела на Треню – и стиснула руки у горла:
– Ради Христа, ради Господа… ну коли атаман тебя чем-то
прогневил, но за что меня, безвинную, караешь? Меня и маленство
[80]
мое?
Отпусти… Избавь от беды! Помоги!
Треня мгновение в упор смотрел на нее своими чуть навыкате
голубыми глазами, потом улыбка медленно растянула его изрубленный рот, сделав
лицо еще более пугающим:
– На атамана у меня злобы никакой нет, по мне, так
пусть он сейчас идет восвояси… коли успеет скрыться до подхода государевых
людей. А вот ты жалобить меня брось, Марина Юрьевна! Пустое это. Напрасно это!
Для тебя у меня не будет ни доброго слова, ни пощады.
Марина отшатнулась, не веря ушам.
Не будет для нее пощады?! Но почему? Что она ему сделала?
Или это какой-то давний враг подослал к ней Треню?
Нет, не может быть, ведь они с Заруцким сами, по своей воле
приплыли к яицкому атаману. За что же Треня ее ненавидит?
Недоумевающе оглянулась на Барбару, словно за
подтверждением, – и вдруг увидела, что подруга, одной рукой придерживая
Янека, другой чертит в воздухе кресты, словно изгоняя нечистую силу.
Вдруг затопали чьи-то торопливые шаги по крыльцу; в избу
Трени ворвались два оборванных казака. Все обернулись к ним.
– Прибыли они, государь атаман! – возвестил
невысокий, юркий казак. – И воевода, и стрельцы. Велено вести супостатов.
– Коли так, вяжите их! – махнул рукой Треня, и
четверо могучих мужиков навалились на Заруцкого, настолько ошеломленного
происходящим, что он не сразу начал вырываться. И все, упустил миг – на плечи
ему насели еще двое, повалили, повязали, забили рот кляпом, чтобы не ревел
страшно, не проклинал черно.
Пронзительно закричал Янек, которого еще двое вырвали из рук
Барбары, ну а сопротивляющуюся Казановскую свалили ударом кулака в лицо. Никола
де Мелло с угрюмым достоинством сам завел руки за спину, позволив себя связать,
уступив неодолимой силе.
Марина расширенными глазами смотрела на весь этот кошмар,
все еще не веря происходящему. Но когда подошел к ней казак с петлей и с
деловитым видом начал накидывать ей на шею, очнулась, оттолкнула его, рухнула
на колени перед Треней Усом:
– Во имя Господа! Пощади!
– Пошла вон, – равнодушно ответил атаман, с высоты
своего огромного роста глядя на маленькую женщину, простертую пред ним во
прахе. – Помнишь ли, Марина Юрьевна, как ты мне сказала: «Пошел вон!»
Помнишь ли?
– Нет, я ничего не помню! – простонала
несчастная. – Когда это было? Кто ты?!
– Когда, спрашиваешь? – хохотнул он. – А
когда я к тебе в ножки пал, отпустить жену мою Степаниду просил. Я тебя просил,
теперь ты меня просишь. Ну, вспомнила теперь Егорку Усова? Так вот помни ты
меня вовек!
Она только вздохнула – и повалилась без чувств. Так,
беспамятную, ее и связали, и отнесли на прибывший струг воеводы Одоевского.
Эпилог
В середине девятнадцатого века в Коломне, в палатах
митрополита, среди картин, перевезенных из Москвы еще во время пожара 1812
года, нашли портрет Филарета Романова в патриаршем облачении. Это был портрет ценный,
ибо относился к числу немногих, писанных с натуры современником патриарха, а не
был создан волею воображения позднейшего художника. При внимательном
рассмотрении обнаружили, что краска возле головы покоробилась и сквозь трещины
сквозит вроде бы корона. И вскоре открыли, что под верхним слоем патриаршего
портрета скрывался другой, на котором Филарет был изображен в царском
облачении, с порфирой на плечах, со скипетром в руках и надписью: «Феодор, царь
всея Руси».
Очевидно, Федор Никитич Романов, один из величайших щеголей
и честолюбцев старого времени, тешил таким образом свое непомерное тщеславие.
Именно его начальной волею из русской истории были выкорчеваны многие и многие
тайны, связанные с именами обоих Димитриев и их жены Марины Мнишек, оставив на
волю последующих поколений домыслы, более похожие на страшные сны о Смутном
времени.
