– Ну, теперь он на целую ночь отключился, – сказал Глазанов. – В камеру его. Обмыть, почистить. Дать немного бренди. Завтра еще поработаем над ним.
– Есть, комрад, – Ленни говорил по-русски.
– Упрямый старик, – продолжал Глазанов. – Такими они и должны были быть до революции. Он ведь правду сказал. Знаете, они совершали необыкновенные подвиги. Боролись с царской охранкой и казаками, позже сражались с армиями интервентов и Колчаком. Боже мой, это несгибаемые люди!
Ленни бросил взгляд на старика. Несгибаемые, это точно. Похрабрее любого ниггера. Как-то в молодости Ленни довелось драться с одним. Они сошлись за доками и бились почти час, оба чуть не падали от изнеможения, но никто не уступал. Пока какая-то стерва не полоснула его бритвой.
– Займитесь им. Товарищ Коба хочет, чтобы его доставили в Москву. Понятно?
– Есть, комрад. – Русский язык Ленни не отличался богатством выражений.
– Я буду у себя. Разбудите, если понадоблюсь.
Ленни, оставшись наедине со стариком, достал из кармана пружинный ножик, нажал кнопку и выпрыгнувшим лезвием перерезал веревки. Тело стало оседать, но он легко подхватил его. Еще вчера этот Читерин был важной шишкой, агентом Коминтерна, направлявшим действия Союза портовых рабочих Барселоны в соответствии с требованиями партии. И что? Посмотрите на него теперь.
Ленни – рост шесть футов три дюйма, вес за двести фунтов – легко взвалил на плечи тело старика.
У американца было туповатое, угрюмое, но не отталкивающее лицо, покрытое легкой сетью оспин. Он нес по жизни свой тяжелый костяк, олицетворяя равнодушную силу. Ему нравилось подавлять. Люди как-то сразу чувствовали это и почти инстинктивно становились в его присутствии скованными и растерянными. Это чрезвычайно льстило Ленни. Так было всегда. Еще в юности, в России, где он жил до того, как уехал в Америку, ему дали прозвище Казак, потому что ходили слухи, будто он зачат от русского во время погрома, а не от законного мужа матери, местечкового мясника.
Он редко пускался в разговоры. Но, казалось, внимательно слушал. Люди часто считали его тупым, что не соответствовало истине. Просто он был не в ладу со словами, хоть говорил и на английском, и на русском. Конечно, с сильным акцентом. Русскому он обучился во время своего пятисотмильного перехода из Минска в Одессу, когда ему было одиннадцать. В это своего рода замечательное бегство он пустился после другого погрома, в котором были убиты и мать с отцом, и все его братья и сестры. Лучше всего он знал идиш, язык своего детства, хоть довольно быстро наловчился и в испанском.
Когда он явился в отборочную комиссию интербригад в Париже, надеясь получить подходящее для человека его профессии назначение, НКВД зачислил его в свои ряды. Ленни мог оказаться полезным для работы в Барселоне.
Он вынес тело Читерина в залитый слепящим светом коридор тюрьмы, в которую было превращено предназначенное когда-то послушникам крыло монастыря Св. Урсулы. Здание конвента подверглось варварскому надругательству, как и вся церковная собственность в первые же дни июльской революции. Мятежники разрушили все, что удалось, а остальное расписали лозунгами. До сих пор кучи битого стекла громоздились на полу. Но кое-где можно было видеть следы ремонта: обосновавшиеся здесь сотрудники НКВД – здание удовлетворяло их требованиям секретности и безопасности – кое-что покрасили, провели электричество, заделали дыры. Везде витал запах краски, свежего дерева, мочи и безысходности.
Ленни добрался до камеры Читерина и уложил старика на койку. Избитый с трудом дышал, его лицо было совершенно искажено отеком. Ленни прикрыл старческую наготу одеялом, подошел к ведру, смочил водой платок. Вернувшись, принялся стирать с лица засохшую кровь.
И вправду перестарался – надо будет это учесть. Иногда он не держит себя в руках. Это потому, что избиение людей доставляет ему удовольствие. Вечно этот русский начальник болтает о дисциплине. Дисциплина, мол, – это тайна истории. И сам верит в это дерьмо.
Старик неожиданно застонал, и Ленни чуть не подпрыгнул.
– Эй! – завопил он на идиш. – Ты испугал меня, старик.
Один глаз медленно приоткрылся. Другой закрывала огромная опухоль.
– Vasser, – прошептал старик разбитыми губами. – Пожалуйста, хоть немного воды.
– Старый yentzer.
[13]
Ленни рассмеялся, набрал в свою огромную, сложенную ковшиком ладонь воды и понемногу стал вливать ее старику в рот.
Тот жадно глотал.
– У меня внутри словно огнем жжет, – пожаловался он, напившись.
– А ты чего ожидал после таких побоев?
– Спаси меня, – вдруг попросил старик. – Я тебе заплачу.
– Да ну? У тебя в заднице горшок с сокровищами припрятан, а? Не смеши меня, старый putz.
[14]
Ленни поднялся, собираясь уходить. Старик был похож на одну из жертв на Седьмой авеню после нападения гарлемских негров: избит до полусмерти, живого места на нем не осталось, труп да и только. Голый, дрожащий на соломе червь. Вместо лица сплошной кровоподтек. Ленни даже затошнило. Раньше что-то строил из себя, а теперь?
Старик с трудом пытался что-то сказать.
– Чего? – переспросил Ленни.
– G-g-g-gelt, – словно выплюнул наконец старик.
Деньги. Ленни подошел поближе. Может, у старика где деньжата припрятаны.
Слабая рука чуть сдавила плечо Ленни. Словно когтистая птичья лапа уцепилась за него.
– Спаси, ну? Помоги старому еврею.
– Сколько дашь? Назови цифру.
– Много. Стану я врать?
– Все врут.
– Gelt! Его там несчитано, говорю тебе.
– Да где же? В заднице у тебя, что ли?
– Золото, почти тонна золота.
– Тонна? Где-нибудь в горах находится? Тебе, старый putz, это приснилось.
У Ленни руки зачесались прикончить старика. Сдавить руками горло – и конец. Тут же сам станет историей.
– Еще в тридцать первом нас с Лемонтовым и Левицким послали в Англию. Разведчиками.
– Когда это было.
– Слушай, слушай.
– Так говори, не тяни.
– Левицкий нашел одного студента в тамошнем университете.
– Какой Левицкий?
– Teufel.
– Сатана?
– Shayner Yid. Сатана Собственной Персоной. Один старый революционер. Учитель шпионов. Был главой Коминтерна. По-настоящему важная шишка.
Интерес Ленни резко возрос. Но при чем тут деньги?
– Давай дальше, старый дятел.
