Как раз когда он так уговаривал себя, на площади показался какой-то автомобиль. Но не тот, которого он ожидал, и когда отворились дверцы, из него вышли два головореза испанца в накинутых на плечи шинелях, внимательно оглядели площадь и стукнули в окошко автомобиля. И тут из него появился комрад Болодин.
Левицкий отпрянул от окна. Настигли.
Когда эти бандиты направились к участку, он буквально упал на соломенный тюфяк, отвернулся к стенке и с головой накрылся одеялом. До его ушей донесся спор, который приехавшие завели со стражником. Он слышал, как они снова и снова повторяли слово «СВР». «Нет, – упрямо твердил свое мальчуган, – ФМЛИ», что означало, как знал Левицкий, Федерация молодых либертарианцев Иберии.
И упорно повторял, что он не станет их слушать, потому что они враги, явились в эту маленькую приморскую деревеньку отнять у людей их революцию.
– Sargento,
[73]
– твердил он. – Sargento.
Двое громил вернулись к автомобилю, и Левицкий услышал, как они на искаженном и едва понятном английском стали объяснять ситуацию Володину.
– Señor босс, этот прыщ говорит, что ничего не станет делать до прихода сержанта.
– Черт. Вы показали ему фото?
– Señor босс, но у этого типа пистолет. Это не шутки.
– Идиоты. Я бы приказал ему вас расстрелять.
– Извините, комрад босс.
– Не надо мне ваших «извините, комрад босс». Я не для того полночи мчался сюда из Таррагоны за этим старым козлом, чтобы слушать ваши извинения. Пошли вон отсюда. Дожидайтесь теперь этого сержанта.
Левицкий был потрясен. Исходя только из того, что он тогда, в Ла-Гранхе, расспрашивал о двух раненых англичанах, Болодин разгадал его замысел, навел справки в госпитале и теперь мчится в Каб де Салоу, пытаясь отыскать его следы, расспрашивая о нем и показывая фотографию из «Дойче шасцайтунг». Стоит ему только показать ее этому мальчишке…
Они прошли к кафе и заняли столик у тротуара. Левицкий видел, как Болодин поставил ноги на поребрик, достал из кармана яркую пачку сигарет, выудил оттуда одну и быстро закурил. Он и не подумал предложить закурить своим спутникам, которые сидели по обе стороны от него с нервной настороженностью телохранителей.
Левицкий бросил взгляд на часы. Почти половина десятого. Мальчик сказал, что сержант должен прийти в десять. Он огляделся, пытаясь найти способ выбраться отсюда. Ничего. В передней комнате сидел мальчик с пистолетом на коленях, уставившись взглядом прямо перед собой.
Еще одна запертая дверь. Как будто первого раза ему было недостаточно, так он решил играть дальше.
– Мальчик. Эй, мальчик. Подойди сюда.
Тот подхватил оружие и приблизился. Его блестящие выпуклые глаза смотрели с настороженностью существа, боящегося совершить ошибку. В слишком большой, не по размеру, форме. Еще счастье, что он здесь, а не где-нибудь в окопах или, схваченный фашистами, не стоит у стены в ожидании расстрела.
– Дуррути? – неожиданно спросил Левицкий, называя имя известного анархистского героя, в конце прошлого года убитого в бою под Мадридом, когда он вел в сражение отряд своих единомышленников.
Мальчик с подозрением посмотрел на него.
– Sí, Дуррути.
– ¡Viva Дуррути! – с неподдельным энтузиазмом вскричал Левицкий и выбросил вперед оба кулака в анархистском приветствии.
Он и в самом деле знавал Дуррути в Москве в 1935-м, когда тот жил в «Люксе». Человек этот был совершенно безнадежным мечтателем и фантазером, из тех неукротимых бродяг, которые могут оказаться героями на войне, но ни на что не годны в другое время. Эти анархисты все такие: вечно вынашивают бредовые планы отмены государства.
– Ты анархист, да? – спросил он.
– Sí, я анархист. Да здравствует анархия! Смерть государству! – воскликнул парнишка.
Левицкий учуял проблеск надежды.
– Я тоже анархист, – заявил он, тщательно подбирая испанские слова.
– Нет, – возразил тот. – Русский не может быть анархистом. Русские все бандиты. И их Сталин главный бандит.
– Но я поляк. Польский анархист.
Юноша сумрачно смотрел на него.
– Revolución sí, la guerra no,
[74]
– добавил Левицкий, надеясь воспользоваться лозунгом Дуррути.
– Sí, – кивнул мальчик.
– Комрад, por favor, посмотри на это, – и старик хитро улыбнулся.
Левицкий закатал рукав выше локтя. На его правой руке, на бицепсе, был вытатуирован черный, яростно сжатый кулак, готовый смести с лица земли все правительства и полицию мира. Эта татуировка была у него с тысяча девятьсот одиннадцатого года. Он и еще несколько членов партии получили задание организовать в Триесте забастовку фабричных рабочих, но им на каждом шагу ставили палки в колеса анархисты, ненавидевшие большевиков.
Левицкому поручили нейтрализовать их, поскольку анархистская безответственность могла до того разозлить полицию континента, что всякая революционная деятельность стала бы невозможна на долгие месяцы. Под чужим именем ему удалось проникнуть в их тайное общество, и этот вытатуированный на предплечье черный кулак был своего рода частью его маскарада. После нескольких месяцев хитрых маневров ему наконец удалось заманить нескольких их лидеров в ловушку, где он и выдал их полиции. Анархистов, разумеется, схватили и бросили в тюрьмы. Большинство из них так там и умерли.
Мальчик увидел этот знак, и глаза его изумленно расширились.
– Салют, комрад, – произнес он.
– Sí. Я говорил «салют» Бакунину. Я говорил «салют» великому Дуррути. Я говорю «салют» анархии!
Мальчик торжественно пошел в переднюю комнату, взял ключ от камеры и отомкнул дверь.
– Está libre, hermano. ¡Libre! – Он сказал «свободен». – Анархист никогда не станет держать под замком другого анархиста. ¡Viva la anarquía!
В проем распахнутой двери Левицкий глянул на сидящего за столиком на другой стороне площади Болодина и увидел, что позади него показался немолодой человек в мундире городской стражи, направляющийся к участку Комитета порядка. И в тот же момент черный «форд» Двадцать девятого дивизиона с Джулианом Рейнсом и Робертом Флорри на заднем сиденье промчался через площадь, выскочил на дорогу, ведущую из этого городишки, и исчез из виду.
– ¡Viva la anarquía! – с энтузиазмом воскликнул Левицкий.
Он был искренен в эту минуту, поскольку миром жаждали править рвущиеся на волю темные злые силы.
Он обнял мальчика и скользнул прочь.
24
Тристрам Шенди
Майор Холли-Браунинг полностью потерял самообладание: он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог усидеть спокойно за столом, не мог выпить чаю. Желудок сжимала злая рука боли – диспепсия, известный бич канцелярских крыс. В конце концов он бросил притворяться перед самим собой, что занимается делом, подошел к окну и так простоял, отстраненно глядя с высоты пятого этажа на улицу, в течение нескольких часов. Им владел какой-то иррациональный страх перед тем, что стоит лишь пошевельнуться, и задуманное предприятие закончится полной катастрофой.
