– Ну, входы-выходы всегда могут найтись, señor. Но с чего я должен верить вам?
– А ты сыграй со мной. Платишь мне половину. В буквальном смысле половину. Если «Белый крест» у тебя ничего не покупает, ты идешь ко мне и забираешь ее у меня. Можешь даже убить меня, я буду ждать тут, внизу. Но если тебе удастся продать мою информацию, то добавляешь вторую половину.
– А что мне помешает убить тебя сразу, не платя никаких денег?
– Потому что тебе придется вырвать то, что я знаю, у меня из сердца. А на это у тебя сегодня не хватит времени.
Долгое молчание.
– Педро, – наконец снова заговорил тот же голос. – Деньги. Сделай, как он сказал.
В темноте послышался знакомый шелест бумажных денег, затем хруст, с которым их стали рвать. Процесс занял несколько минут, после чего половина пачки со стуком упала на пол у его ног. Левицкий наклонился, поднял ее, сделал вид, что пересчитывает. Затем улыбнулся.
– Уверен, что ваши друзья из «Белого креста» будут счастливы сообщить генералу Франко о том, что завтра, шестнадцатого июня, в одиннадцать сорок пять утра два английских диверсанта объявятся рядом с новым мостом на сто тридцать втором километре шоссе Памплона–Уэска. Их цель – взрыв пункта автоматчиков для обеспечения безопасности атаки партизан на мост. Часом позже солдаты ПОУМ, УКТ и народной милиции ФАИ пойдут в новое наступление на Уэску.
Все это сообщил ему Джулиан. Теперь Джулиан должен умереть.
Левицкий сидел внизу, в баре, наслаждаясь своим неизменным шнапсом. Неимоверная усталость навалилась на него. Цель, которая в тот московский вечер, когда его странный собеседник рассказал о предательстве Лемонтова, блеснула у него мозгу, теперь была достигнута.
«Что ГРУ хочет, того оно добивается. То, что произойдет теперь – с кем бы то ни было, – уже не имеет значения».
Странно, но Левицкий не испытывал никакого удовлетворения. Ничего, кроме огромной внутренней пустоты. В конце концов, он всего лишь очень старый человек.
«Это дело стоило тебе жизни, старик».
Уже много лет назад Левицкий забыл, что такое слезы. Но сейчас его сухие глаза отыскали слезу, готовую пролиться за тех, кто мертв: за Джулиана и бедного Флорри, за Игенко. За тех анархистов в Триесте. За глупого старого Витте. Читерина. И самую горькую из всех – за его бедного старого отца, погибшего много лет назад от острой казацкой шашки.
«Тятя. Бай-бай. Ты был мужчиной».
Левицкий сделал еще глоток.
«Превращаюсь в старого shikker, скучного, тупого и сентиментального старого дурака», – подумал он.
Словно его самообладание, одержимость и абсолютная ярость жизни наконец покинули его, ничего не оставив взамен.
С внезапным страхом он вдруг вспомнил, что завтра, шестнадцатого июня, день его рождения. Шестьдесят лет.
– Старик.
Левицкий поднял глаза, увидел перед собой смуглое, лоснящееся, смазливое лицо левантинца.
– Ты был прав. Наши друзья сильно удивились. Вот твои деньги.
– Плевать мне на твои деньги, – процедил Левицкий.
– Но с тобой пришел повидаться один из твоих приятелей, – смеясь, договорил Эгеец.
– Хелло, старый putz. Ну наконец-то ты мне попался.
Он поднял глаза и увидел перед собой комрада Болодина. Двое мужчин выступили из-за его спины и схватили Левицкого.
27
Памплона
Очаровательный центр карлистского
[85]
города Памплоны образован пересечением двух больших улиц – Карла III и Ла-Баха – и отмечен безукоризненно круглым сквером. Стоял полдень пятнадцатого июня. Роскошный солнечный день. Над головами царила великолепная синева испанского неба, сильно отличающаяся от синевы английской – бледной, плоской, менее сладострастной. Словом, не такой настоящей.
– Зиг хайль!
[86]
– донеслось до Флорри.
Джулиан, явно наслаждаясь театральностью ситуации, обращался к светловолосому, голубоглазому молодому человеку, одному из дюжин памплонских немцев – лощеных, подтянутых профессиональных солдат в летней новенькой форме, – служивших в легионе «Кондор» бронетанковых войск.
Флорри сидел на скамье в парке неподалеку, наблюдал, как его партнер кокетничает с молодым фрицем, и ругал себя на чем свет стоит. Еще одна осечка. С тех пор как они разъединились, оказавшись в разных грузовиках, Джулиан ни разу до настоящего момента не оказался в пределах выстрела.
«Черт бы тебя забрал, Джулиан Рейнс, вместе с твоим дурацким талисманом, который ты носишь на шее; он будто и вправду помогает тебе в злоключениях реального мира, вернее, в это веришь ты сам и тем заставляешь поверить в это и остальной мир».
Флорри внимательно следил за происходящим. Ничего удивительного в том, что Джулиан никак не мог оторваться от беседы с молодым немцем. Во-первых, его немецкий язык был безупречен, а сам он так же голубоглаз и светловолос, как его собеседник. Гораздо важнее было другое. Его способность к перевоплощению. Не в том дело, что Джулиан гладко выбрит, причесан волосок к волоску и одет в шикарный серый, в едва заметную полоску костюм. Перемены были гораздо более глубокими. Для грубого притворства он был слишком тонкой натурой, он, собственно, даже не лицедействовал. Просто приказал себе появиться на улицах Памплоны совершенно другим человеком.
Ну вот, теперь он начал выставляться: предлагает молодому человеку сигарету, подносит к его носу «Данхилл» и, судя по сердечному веселью немца, безудержно острит. Он даже разыскал где-то трубку и теперь энергичным жестом указывал на нее собеседнику.
«Боже мой», – думал Флорри.
Через некоторое время Джулиан и молодой офицер наконец обменялись рукопожатием, вскинули ладони в gross deutscher
[87]
салюте и дружелюбно расстались. Джулиан подошел к Флорри и уселся рядом.
– Забавный парень. Говорит, что немецкие танки не идут ни в какое сравнение с русскими «тэ-двадцать шесть». Потому-то они и вывели их из-под Мадрида, хотят попробовать сначала в местных боях.
– Господи, я думал, ты никогда не кончишь.
– Он как раз назначен в число тех, кто поведет танки к нашему мосту. Его отряд расквартирован поблизости. Приглашает взглянуть, говорит, настоящее чудо техники. Фюрер гордился бы ими.
Флорри покачал головой.
– Пойдем, Вонючка, тебе будет там интересно. Подумай, какие истории ты будешь травить своим старикам или родителям Сильвии. Только не верь ни единому слову этих грязных крыс. Я их сам ненавижу. До чего же они вульгарны.
