Вот сунул костяшки пальцев Луке — для поцелуя, и,
обернувшись к Кордовину кивнул и молча повел подбородком в сторону двух кресел,
стоявших рядышком и чуть наискосок от стола, явно приготовленных служкой для этой
встречи пять минут назад. Но они не сели; кардинал продолжал стоять, и было
неловко и непонятно — какую мизансцену, собственно, выбрал он для разговора.
Тогда с места в карьер, словно подчеркивая немногие,
отпущенные на встречу, минуты, негромко и сухо кардинал проговорил
по-английски:
— Итак, у вас есть подлинный Доминикос Теотокопулос…
Лука собирался что-то сказать и, кажется, вообще намеревался
подстилать соломку под каждую его реплику в этом разговоре. Но Кордовин,
опустив руку, едва заметно коснулся его горячей ладони и спокойно, слегка
растягивая слова (акустика здесь была великолепная, можно и полушепотом
говорить), ответил:
— Да, монсеньор… Подлинное полотно кисти Теотокопулоса,
известного в истории искусства под именем Эль Греко.
— Святой Престол называет сынов божьих не кличками, а
именами, данными им при крещении, — перебил кардинал. — Насколько мне
известно, на холсте изображен святой Бенедикт. Это так?
— Совершенно верно. Полагаю, это некий вариант Святого
Бенедикта Нурсийского, того, что находится в Прадо.
Кардинал обошел стол, уселся в свое кресло и дважды потянул
за бархатную ленточку сонетки. Где-то глухо звякнуло, и буквально через
несколько мгновений бесшумно возник молодой человек, высокий дородный красавец
в черной сутане, вероятно, секретарь. Учтиво склонился к кардиналу, выслушивая
и негромко отвечая. На слух — странный, какой-то усеченный итальянский. Ах, да:
латынь. Ведь между собой святые отцы говорят на латыни.
Они с Лукой едва заметно переглянулись и сочли возможным
сесть в кресла…
Прошло минуты две, кардинал продолжал что-то обсуждать с
секретарем.
Неужели так и не взглянет на картину?
И откуда стойкое ощущение, что где-то здесь есть потайная
дверь? Да и наверняка есть. Как и наверняка есть записывающее всю эту аудиенцию
устройство. Какая все же депрессивная, клаустрофобическая пещера. И ни намека
на запах человеческого обиталища, разве что едва различимый аромат каких-то
церковных благовоний. Вероятно, их здесь принято курить после ежедневной
уборки?
Трудно себе представить, что эта сушеная треска когда-нибудь
смеется или плачет, или вдруг расскажет забавную историю из детства… Да было ли
у него детство? И почему, во имя всех святых, при виде кардинала ему первым
делом вспомнились щелястые стены их винницкого нужника? Что за дикие картины,
что за бред?
— Сколько вы хотите за холст? — неожиданно и
бесстрастно, не поднимая головы от принесенных секретарем бумаг, спросил
кардинал.
Тихое бешенство вспыхнуло где-то в затылке, там, где обычно
согласием отзывался точно найденный красочный тон на холсте. Недурная у монсеньера
тактика в разговоре с презренным торгашом: не отвлекаясь от важных бумаг. Так
что там говорил Лука о профиле? Не четыре, а шесть?
Переждав две секунды, Кордовин столь же бесстрастно, тон в
тон кардиналу, ответил:
— Немного, монсеньор. Двенадцать миллионов.
Краем глаза увидел опавшую и побледневшую правую щеку Луки,
проследил тихо плывущую перед глазами по стене напротив, по портретам и
распятию кругло-алую цифру двенадцать: у двойки, как у русалки, кокетливо задран
хвостик…
Кардинал поднял голову, внимательно посмотрел на Кордовина и
едва заметно дернул уголком рта — усмехнулся? удивился? парез, или привычка
такая? — вообще у старика невнятная мимика.
— Это по числу апостолов?
— Скорее, по числу израилевых колен, — ответил
Кордовин, удержав себя от очередного «монсеньора». Кашлянул, интуитивно
стремясь заполнить это неживое пространство человеческими звуками, и добавил: —
Разумеется, у азиатских или ближневосточных коллекционеров я получил бы гораздо
больше. Однако мне льстит мысль, что мною найденная и атрибутированная…
— Если картина окажется подлинной, — перебил
кардинал, поднимаясь из кресла, — вы их получите. Сеньор Анццани расскажет
вам о процедуре сделки.
И протянул Луке крапчатую руку — приложиться на прощание.
* * *
— Ты возьми это мясо, рекомендую. Совершенно волшебный
вкус… Я несколько лет был вегетарианцем, думал, с астмой полегчает, но все
равно раз в неделю приходил сюда жрать «тартар». Моя жена называет его «мясо
по-татарски».
— Но оно ведь сырое, Лука?! — брезгливо заметил
Кордовин.
— Ты не понимаешь, — возразил тот. — Они
готовят его так, что тебе не приходит в голову интересоваться — что ты ешь. Ты
просто блаженствуешь. К тому же, это целый аттракцион, священнодействие — блюдо
создают на твоих глазах. Сейчас увидишь.
После того как они поднялись из подвальных застенков Банка
Ватикана на свет божий, Луку словно прорвало — минут двадцать он возбужденно
говорил, не переставая, не давая слова вставить: безумец, с какого потолка ты
взял эту сумму?! мы висели на волоске и вполне могли быть отправлены восвояси,
не солоно хлебавши!
Сейчас его явно отпустило напряжение. Видимо, его астма была
не только сезонного, но и нервного свойства. И с тех пор как они уселись тут,
за угловой столик у окна, Лука перестал так пугающе сипеть и ни разу не вытащил
из кармана ингалятор.
Стоит ли сейчас продолжать о делах? Или выждать, пока Луке
подадут его любимое блюдо, и он совсем уже расслабится?
— А я не предполагал, что Банк Ватикана находится там
же, в подвалах Дворца инквизиции, — заметил Кордовин. — Он ведь не
указан ни на одной карте, ни в одном буклете. Везде просто пишут «банк
расположен на территории Ватикана», и точка.
— На самом деле ничего удивительного. У него есть еще
одно название — Istituto per le opere di religione, Институт религиозных дел.
Одно из самых засекреченных учреждений католической церкви. Отчетов о своей
финансовой деятельности никогда не публикует, контактов с прессой не
поддерживает, информации не дает — будь ты хоть из НАТО, хоть из Интерпола.
Нонсенс XXI века: Швейцарию, Лихтенштейн, Люксембург — всех уже прижали к ногтю
с банковской тайной, все согласились делиться информацией с акулами из
налоговых органов, а вот про Банк Ватикана — молчок, будто запамятовали… Так
что подвалы Дворца инквизиции — самое ему место… Ты только не
беспокойся, — добавил Лука, оживляясь при виде разделочного столика,
который на всех парах летел к ним со стороны кухни под управлением молодого
человека в высоком белом колпаке. — Чек этого банка — чек на предъявителя
— примет и обналичит любой банк мира. Причем срока давности у него нет. Можешь
положить его в сейф и обналичить через сто лет. Недавно в одной иконе была
найдена папская расписка, семнадцатый век… И банк Ватикана без лишних вопросов
превратил ее в полновесную валюту, причем со всеми процентами за минувшие
столетия… О! О! — воскликнул он, закладывая салфетку за воротник, —
смотри внимательно, не отвлекайся — это искусство! Пантомима!
