Кордовин отложил прибор, не торопясь, промокнул салфеткой
губы.
— Знаешь… — сказал он. — Я в последнее время
много думал об этой картине. И пришел к выводу, что, пожалуй, ошибся. Это не
святой Бенедикт.
— Что?! — вскинул голову Лука. С него разом
слетело выражение удовольствия. — Ты спятил?!
Кордовин с искренним удивлением глянул на него:
— А что, собственно, в этом такого? Если это Эль Греко,
какая разница — что за святой там изображен: Франциск, Фома, Ильдефонсо…? В
конце концов, я делал свои предположения до расчистки. А на картине
действительно не оказалось атрибутов святого Бенедикта… ни устава, ни ворона.
Вместо ворона, вообще, белая голубка. Так может, это — святой Франциск?
Он внимательно и простодушно наблюдал за Лукой, и видел, что
профессоре — при всем своем внешне устойчивом благодушии — заметался.
— Нет уж, знаешь… не стоит сейчас менять концепцию… Это
глупо, и… может насторожить покупателя. Неуверенность профессионала — всегда…
э-э… подрывает доверие клиента, хотя и, безусловно, говорит о честности. Да и
сам ты, вспомни, сам убеждал, что у Эль Греко нет никаких правил и атрибутов.
Сам приводил пример с его Бенедиктом — в Прадо. И я с тобой согласен.
Кордовин выдержал еще несколько мгновений, чуть склонился к
нему, уперся взглядом в одутловатое мясистое лицо дяди Шайки и тихо, внятно
проговорил:
— Я вырос среди очень простых людей, Лука. Простых, но
сообразительных. Был дворовым мальчишкой, все детство — в драках… Приходилось
уворачиваться, но и нападать — тоже. Без этого никак нельзя. Поэтому, грубиян я
— не меньший, чем этот ваш кардинал, и держать меня за идиота еще никому не позволял.
Сейчас, профессоре, ты мне всё расскажешь и объяснишь: с каких это пор все вы
заделались ярыми бенедиктинцами. Иначе наша сделка аннулируется.
И откинувшись к спинке стула, и улыбнувшись, уже гораздо
мягче добавил:
— Сам понимаешь, Эль Греко — не та невеста, которая
засидится в девках.
* * *
Аркадий Викторович Босота обитал, оказывается, на станции
проката катеров на Голден Бич, которая в точности походила на водную станцию в
Виннице.
— Я облысел от горя, Захар, — сказал он.
Голый по пояс, огромный и дряблый, в холщовых синих штанах,
скатанных под коленями, склонил действительно лысую, всю в белых шелковых
шнурочках голову:
— Работаем без страховки, уж вам ли это не знать… Вот,
думаю — не сбрить ли теперь уже и бороду? Так вы меня и вовсе не опознаете.
Весь разговор происходит под тихий плеск явно речных, а не
океанских волн. Но самое страшное то, что из сердца Захара истекла, исчезла
ненависть к этому жалкому затхлому старику. Ненависть, которая столько лет
питала его память. Тяжелая рука едва держит маленький «глок» — неужели артрит
развивается так стремительно?
— Да ладно, оставь его, — говорит Андрюша, выходя
из воды: белое тело, никогда к нему не приставал загар. А главное: белое,
чистое — никаких следов от ожогов.
— Андрюша! — вскрикивает Захар. — Ты живой?!
Живой?! — и сладостно, освобожденно плачет…
— Еще какой живой, — отвечает Андрюша, весь в
жемчужинах воды, что катятся и катятся по голому телу. — Забудь все,
смотри, что я выловил! — и протягивает зеленоватый от речной тины — о
господи, наконец-то, наконец! — чудовищный сердечный спазм счастья
заливает грудь, горло, не дает дышать: и Андрюша живой, и кубок найден, и не
надо уже никого убивать… И сейчас он прочитает, сейчас разберет, — судорожно
пальцами трет, счищая тину, въевшуюся в старинное серебро, в маленькие
угловатые буквы: «Почему бы тебе, сукин сын, не завернуть по пути в Кордову?».
Он проснулся с мокрым от слез лицом… Спазм счастья — тот,
что во сне разрывал восторгом грудь, — наяву обернулся цепкими ледяными
граблями страха, чьи острые зубцы скребли по сердцу и сползали вниз, к животу.
Вот так и умирают во сне. Не хватало еще концы отдать в этом римском отеле…
Он осторожно попробовал вдохнуть… Еще глубже… еще… Так лежал
минут десять, чередуя глубокие вдохи и выдохи по системе йогов, которой в
молодости посвятил энное количество времени. Наконец, отпустило…
Минут через пять в сотовом телефоне залепетал будильник,
поставленный на четыре тридцать. «Не спи, Калдовин, вставай, бездельник», —
голосок трехлетней Анечки, племянницы Ирины, которую та натаскала и записала
ему в мобильник.
— Слышу, слышу, — проговорил он вслух. — Уже
встаю, Анечка.
Впрочем, минут пять поваляться еще можно. Самолет из Рима
вылетает в Нью-Йорк только в восемь утра. А он рассчитал все по минутам.
Неприятной волной накатил вчерашний обед с Лукой… Явный был
пережим с его стороны — устал ты, что ли, засуетился? — и вот, пожалуйста,
отношения с Лукой уже вряд ли вернутся в прежнее теплое русло. Какого черта ты
так раздухарился вчера, простофиля, трепач Заккария? — сказал он себе с
досадой. Что это за мясо по-татарски? Какое тебе, в конце концов, дело до того
— по каким причинам они стремятся заполучить этот холст! Ну вот, тебе все
объяснили. Ты доволен? Нужны были тебе эти закулисные тайны Ватикана, провались
они все пропадом, со всеми их святыми и кардиналами…
Он досадливо фыркнул, вспомнил озабоченное и одновременно
смущенное выражение лица, с каким Лука брал с него слово, что в случае утечки
информа…
— Короче, — перебил его Кордовин, — чтоб я
сдох!
Короче, так. Принято считать… ну, есть такой общеизвестный
ритуал, когда с уходом верховного понтифика в лучший мир конклав кардиналов
(сейчас это сто семнадцать человек) сидит, запершись в доме Святой Марфы в
Ватикане, до тех пор, пока не выберет следующего Папу… (Обычай идет с
тринадцатого века, когда кардиналы, понимаешь ли, полтора года не могли
договориться о кандидатуре нового Папы, и потерявшие терпение римляне заперли
их, пообещав не выпускать до тех пор, пока те не придут к соглашению.)
Мягко говоря, это не совсем так, и в общем, совсем не так происходит.
Смена власти в такой грандиозной империи, как Ватикан, — не та вещь,
которую можно разрешить в запертой комнате. И задолго до кончины ныне
здравствующего Папы Римского, принимая во внимание тот факт, что все мы бренны
на этой земле, Ватикан разрабатывает сценарии последующих после его смерти
событий… А поскольку здоровье нынешнего понтифика, Иоанна Павла Второго, давно
уже внушает серьезные опасения, его преемник, само собой, практически назначен.
Во всяком случае, ни у кого нет сомнений, что пресловутый белый дым, по
которому мир узнает, что выбор сделан, на сей раз повалит из трубы над
Сикстинской капеллой буквально минут через двадцать.
— Как ты думаешь, с чего бы нашему сегодняшнему хозяйственнику
заседать во Дворце инквизиции? — понизив голос, спросил Лука. И сам же
ответил: — С того, что в главных инквизиторах сейчас — кардинал Йозеф
Ратцингер. И случись то, чего ждут со дня на день, голову даю на отсечение, что
новым Папой станет именно он.
