Наконец рифленые жалюзи напротив, разрисованные бокастыми и
задастыми черно-красными граффити, дрогнули и медленно поползли вверх.
Кордовин поднялся и пошел. Когда подошел, жалюзи уже
доползли до середины — за ними виднелось полчеловека: джинсы с оттоптанными
краями, белые кроссовки…
— Хай, — сказал он в эти кроссовки. — Привет
от Никиты Паперного.
По ту сторону порога помолчали, жалюзи дрогнули и
приподнялись еще чуть-чуть.
— Ныряй сюда, — сказали оттуда хриплым
тенором. — Давай, залазь.
Он пригнулся и через мгновение очутился в пурпурной полутьме
бара; слева по шеренге тусклых бликов на бутылках угадывалась стойка. Остальное
было трудно различить после яркого света дня.
— От Паперного, да… — лениво повторил смутный в
полутьме паренек. В полосатом от жалюзи помещении видны были напросвет два
жестких, как у удода, хохолка у него на затылке. — Было дело, звонил
Паперный. Выходит, ты от Дзюбы?
— Выходит, от Дзюбы, — подтвердил Захар.
— Дзюбу уважаю, — последовала реплика. — Он
меня полгода тренировал. Ну, пошли… У меня только девяносто вторая «беретта»
осталась. Не знаю — годится, нет. При взведении курка вручную автоматически отключается
предохранитель.
— Лучше бы «глок»…
— Был, но как раз вчера забрали. А чем тебе «беретта»
плохая? Всей жандармерии Франции она хорошая, а тебе плохая?
И в подсобке за кухней, в полосатой, как лагерная роба,
тьме, он почти наощупь купил «беретту» с патронами, удивляясь тому, что Лео —
должно быть все-таки Лёва — тоже наощупь принял у него доллары, не
пересчитывая.
— Пробки, что ль, перегорели? — спросил Захар.
— Зачем пробки, — возразил тот. — Просто не
видал я тебя, и всё. Не могу описать наружность. Никак не могу.
— Неглупо, — кивнул Захар.
* * *
Он почти сутки ничего не ел. Пил много: купил в продуктовой
лавке две литровых бутылки минеральной, и все заливал и заливал рваное пламя
внутри.
То ему чудилось, что к ночи все получится само собой, как-то
мигом сложится, ведь это просто. А через пять минут придуманная им схема казни
Босоты, казни, свершенной на бегу, казалась нелепой и бессмысленной. И беззаконной.
Выяснилось, что все нелепые гамлетовские монологи, которые
он мысленно произносил все эти годы десятки, сотни раз, этот зачитанный перед
ударом топора приговор, почему-то обосновывали право на убийство. Человек
должен знать — за что казнен, иначе всё оборачивается обыкновенным мочиловом.
И со злостью одергивал себя: у тебя нет времени на весь этот
театр, идиот. Все эти годы, когда Андрюша лежал в земле, преступник жил на
изящной вилле, выходя вечерами дышать океанским бризом. И любовался подлинной
«Венерой». Так что брось слюнявые речи о справедливости. Он ее не заслужил.
Кроме того, существовала опасность ловушки.
Положим, Аркадий Викторович не подозревает, что именно
сегодня ты настроен пристрелить его, как зайца. Но все эти месяцы, прошедшие с
вашей милой телефонной беседы, он наверняка был настороже и всегда готов к
встрече… Кстати, ты ничего не знаешь о том, какова сейчас его семья. Может
быть, он женился и живет, окруженный молодой женой и тремя очаровательными
подростками-детьми, один из которых выйдет с ним на террасу — поговорить с
папой о… — о чем бы? Да нет, и это тоже бред! Ну, какие там подростки,
вспомни Босоту. Вспомни странности этого господина, не замечать которые можно
было только по молодости, по твоей бурной щенячьей занятости.
Кстати: был ли он нормальным мужиком — нормальным в самом
прямом значении этого слова? Почему сейчас не приходит на память ни один из его
романов? И почему, собственно, он жил с сестрой? И жива ли его странная, вечно
сонная сестрица — уж не поил ли он ее каким-нибудь наркотическим зельем? Кто
сейчас узнает…
Славная «беретта», опущенная за пазуху майки, заправленной в
трусы, вначале слегка холодила живот, потом разогрелась от прикосновений к
горячей коже и, приваливаясь и откачиваясь от бега, нежно прижигала тело.
Солнце еще ласкало змеисто пыхающие искрами ближние просторы
океана с равномерно возникающими на поверхности волн пенистыми гребнями, но и с
тех все стремительней смывало позолоту, а дальше к горизонту вода уже
помрачнела до сизо-фиолетовых холодных тонов; накатывала ночь.
Два парусника и небольшой катер помаячили в отдалении, затем
испарились с горизонта, наверное, ушли на юг — к Ки-Весту, к Багамам…
Дважды он уже пробегал мимо виллы, каждый раз невзначай
роняя на песок то плеер, то очки; и тогда останавливался и прохаживался
туда-сюда, глубоко дыша, и растирая ладонью грудь: краткая передышка
спортсмена.
Сквозь раскидистые ветви трех арековых пальм, отделявших
виллу от широкой полосы пляжа, можно было различить небольшой, облицованный
бирюзовой плиткой бассейн с водой рекламного цвета; за ним — площадку,
обсаженную филодендронами, под огромными резными, похожими на опахала, листьями
которых виднелись полотняные шезлонги и кресла из бамбука. А с площадки на
крытую террасу дома взбегала двумя полукружьями белая каменная лестница с
чугунными перилами изысканного плетения.
На вилле было тихо; огромная пластина стекла в правом окне —
вероятно, спальни, — была сдвинута на треть. Странно… В такую жару,
наоборот, хочется задраить окна-двери и врубить кондиционер на полные обороты.
С наступлением сумерек в спальне затеплился свет —
темно-персиковый сквозь цвет занавесей, — с каждой минутой становясь все
более интенсивным. Однако ни малейшего движения, ни беглой тени на занавеси, ни
голоса, ни звука… — полная тишина. И это обескураживало.
Через час он уже основательно пристроился за пальмой, достал
«беретту» и приготовился ждать во влажной тьме, пытаясь сквозь нарастающий
грохот волн за спиною выловить хоть какие-то звуки в доме.
Черная вода океана мерно и грозно вспухала у берега голубым
прибоем. На воду, на широкую пустынную полосу серого песка истекал желтоватый
свет дымчатой луны.
С наступлением ночи казалось, что полоса вилл, освещенных
разными оттенками электрического света, да и вся жизнь людей на всякий случай
опасливо и нагловато держится чуть поодаль от раздраженного, бормочущего
какие-то свои обиды ночного океана…
Впрочем, обитатели его виллы по-прежнему пребывали в
глубокой летаргии.
Да что ж это такое, подумал он в смятении… Если никого нет в
этой комнате, то свет должен появиться в других окнах, зажечься на террасе,
наконец. Неужели никто не выйдет — подышать океанской свежестью, полюбоваться
на широченную полосу прибоя, фосфоресцирующую в темноте. Что ж это: ни звука
телевизора, ни музыки, ни голосов… Но ведь кто-то должен был зажечь эту лампу
там, в спальне? Значит — возлег и лежит? Читает? За три часа так-таки и не
поднялся ни разу с кровати?
