И вдруг он понял, что лампу никто не включал. Она горела все
это время, просто днем свет не был виден, а с наступлением темноты затеплился,
разгораясь все ярче по мере того, как темнело небо.
Он перевел дыхание…
Спокойно, спокойно. Надо разгадать эту ловушку… Возможно,
так: хозяин еще днем уехал на вечеринку, на заседание клуба, на партию в покер…
еще куда-нибудь, к черту-дьяволу, оставив зажженной лампу. Многие не любят
возвращаться в темный дом. В таком случае: почему перед уходом он не закрыл
окно? Он что, совсем не боится воров? Неужели всю свою коллекцию держит в
какой-нибудь пещере Али-Бабы, а сам живет с голыми стенами, или с двумя
купленными на русской плазе постерами «Подсолнухов» Ван Гога — по обеим
сторонам кровати, за восемьдесят долларов каждый? Но даже и в этом случае люди
все-таки запирают дом покрепче, уезжая так надолго.
Спустя час он решился. Времени на все про все оставалось
минут сорок, после чего надо было мчаться в аэропорт, если он не хотел опоздать
на обратный рейс: слишком многое там, в Риме, было задействовано, слишком
многое запущено на игровое поле.
Вилла по-прежнему пребывала в абсолютном сонном покое, лишь
занавеска слегка колебалась в приоткрытом окне и тихо струились пальмы колкими
ветвями, на которые падал желтый свет из окон соседней, роскошной трехэтажной
виллы.
Под это шелестящее струение, под грозный пушечный «а-ах!»
прибоя за спиной, он отделился от буйной поросли, темной дугой узорчатой тьмы
миновал бассейн и взлетел по лестнице на террасу.
Прижавшись спиной к стене, мало-помалу стал боком
придвигаться к окну…
Его гипнотизировала шевелящаяся в окне занавеска. Она одна
была живой во всем замершем темном доме.
Тишина… Если сейчас, едва он притронется к раме, раздастся
трезвон сигнализации, ему придется одним прыжком ринуться вниз и лететь, как
ошпаренному. И это будет совершенный провал, после которого вряд ли уже выпадет
случай — так долго и кропотливо выстраиваемый случай, инкрустированный
десятками обстоятельств, неслучайный случай, упустить который…
Он легко коснулся рамы окна, будто холста с невысохшей
краской, и тотчас под дуновением ветра живая занавеска отозвалась и по-кошачьи
лизнула ему руку. Он отдернул пальцы, пережидая…
Наконец, ухватив щепотью легкую ткань, осторожно потянул ее
в сторону, открывая щель теплого персикового света, что ласково приглашала
приблизиться, заглянуть внутрь комнаты.
И он заглянул.
«А-а-а-ххх!!!» — грохнула с берега волна.
Спустя долю секунды (армейская грамота, ебаный-сержант-Цахи-вынувший-душу)
он обнаружил себя пригнувшимся на корточках под окном, с «береттой», что как
влитая, сидела в окаменелой руке.
Что это было там в этой комнате мама что за ужас что за
кошмарный огромный вывороченный человек сидит там в кресле…
Ветер усиливался, и вновь занавеска со змеиным свистом
пригласительно втянулась внутрь и сразу отпрянула: не заглянете-ли?
Вставай же, надо понять — что там произошло, а главное —
когда произошло и как теперь с этим быть.
Он заставил себя подняться и вновь заглянуть туда, в нежно
освещенную преисподнюю.
За занавеской он увидел до оторопи знакомую комнату, почти в
точности, разве что без изразцовой печи, повторяющую питерский кабинет Аркадия
Викторовича, только в совершенном беспорядке. Первым бросался в глаза
простреленный затылок здоровенного черного бугая в голубой майке. Рухнув на
кровать лицом вниз, он там и лежал — да, именно под дешевым постером
«Подсолнухов» Ван Гога, — разбросав по сторонам никчемно мощные накаченные
руки, не пригодившиеся Аркадию Викторовичу.
А в кресле — в том самом кресле, где сиживал, устраивая
племянника в Лицей, Василий Львович Пушкин, сидел… да не сидел, а был свален
огромной переломанной кучей голый человек — мертвый, по всей видимости, уже
много часов.
С первого взгляда было видно, что его пытали — неестественно
скрюченный, с задранным к потолку огромным подбородком, он будто тщился перед
смертью заглянуть куда-то, где хранилась драгоценнейшая для него вещь.
Не веря своим глазам, Захар как зачарованный смотрел на
обезображенное тело, не в силах отвести взгляда от запрокинутого, невероятного
подбородка: раздвоенного копыта дьявола.
Наконец отшатнулся, медленно, как во сне, спустился по
лестнице, дошел по песку до самой воды… и побрел прочь вдоль кромки прибоя,
едва передвигая ноги.
С каждым шагом, удаляющим его от персиковой гасиенды, идти
было все легче. Он ускорил шаги… и наконец побежал, глубоко, со свистом
втягивая в легкие ночной, насыщенный брызгами прибоя ветер.
Добежав до пустынного городского пляжа, разделся, вошел в
воду и зашвырнул подальше «беретту», очки и наушники с плеером….
Теплая волна сбила его с ног, поволокла, надавала оплеух, и
он поплыл, как в детстве, погружаясь с головой, выныривая, хватая воздух
жадными, распяленными губами, подняв мокрое лицо к сияющему звездному небу,
почти бессмысленно повторяя: «Вот и всё… вот и всё… вот и всё…»
3
В Мадриде он первым делом снял машину в маленьком филиале
агентства «Авис» на железнодорожном вокзале.
Там заправляла трогательная пожилая чета, которую мысленно
он назвал Кощея Бессмертная и Василиск Прекрасный.
То, что они супруги, неуловимо чувствовалось по междометиям,
полу-взглядам, полу-наклонам головы. Обескровленная и обесцвеченная, тощая,
серо-седая, в слишком больших для нее очках, съезжающих на хрящеватый нос,
женщина долго заполняла нужные бумаги, напряженно сверяясь по компьютеру —
видимо, боялась напортачить. Зато Василиск Прекрасный был расслаблен,
дружелюбен и слегка поддат. Немного помятый, с дивным взглядом синих глаз, он
радушно показывал машины и, стремясь получше объяснить дорогу, обрывал себя на
полуслове, обнимал Захара за плечи, с энтузиазмом ворочал, похлопывал по спине,
указывая огромными мягкими лапами прямейшее направление на выезд из города.
Насилу вырвался от них…
Он никак не мог успокоиться и проклинал себя, без конца
перебирая ряд собственных ошибок, начиная с главной: с Люка.
Захар позвонил сыщику в Нью-Йорк той же ночью, едва
добрался, мокрый, до своей машины под эстакадой.
— Люк… — сказал он, стараясь унять ярость,
сотрясавшую все его существо, ярость, вспыхнувшую в нем с той минуты, когда,
сопоставив слишком говорящие детали, понял — что произошло. — Хочу
сообщить тебе, Люк, что господин Босота, с которым я собирался обсудить некую
искусствоведческую проблему, полчаса назад обнаружен мною убитым на своей
вилле. С ним убит его охранник, и все это хозяйство тушится на медленном огне,
с хорошими приправами, уже по крайней мере сутки.
Люк помолчал и, наконец, неторопливо произнес:
