— Делай, что я тебе говорю. Их пока нельзя продавать:
не уселся красочный слой и, главное, нет провенанса. Как раз этим я думал
сейчас заняться, но, видишь… планы несколько изменились.
— Сколько дней ты здесь пробудешь?
Он взглянул на часы:
— Минут десять. Вот кофе допью…
— Захар! — крикнула она. — Боже мой, что
произошло? Ты меняешь билет на самолет, чтобы выпить у меня кофе?!
— Чтобы завезти к тебе картины, дурка, — ласково
проговорил он, поднялся, обошел стол, поцеловал ее в мокрую темно-рыжую макушку
с сединой у корней. — Будь молодцом и, умоляю тебя, Марго: запирай двери!
Ты же одна целыми днями.
— А ты… ты сейчас куда? — спросила она тревожно.
Он усмехнулся:
— Понятия не имею. Но ясно, что куда-нибудь, где нет
моих следов. Где я уж точно никак не мог бы оказаться… — в Кордове,
например! Мне надо отсидеться где-нибудь, составить план…
— Где же они тебя отыскали? — спросила она, не
двигаясь.
Он вздохнул и легко ответил:
— В Риме. Причем довольно остроумно. Позвонили домой
Ирине, очень вежливо поинтересовались, не знает ли она, когда вернется Захар
Миронович — мол, неотложная нужда в консультации по одной картине, — и эта
услужливая дура поспешила доложить, что Захар Миронович сейчас в Риме.
— Ты всегда выбирал в подруги клинических
идиоток, — заметила она с горечью. — Поэтому до сих пор не женат.
Он обнял ее огромные, как каменные глыбы, опущенные плечи:
— Не грусти, моя радость! Отвечай: как называется
местечко, где осадков за день выпадает больше, чем в Питере?
— Чирапунджа… — упавшим голосом проговорила она,
опустила лицо в ладони и неожиданно тихо расплакалась.
В прихожей он еще давал ей какие-то указания по картинам.
Все получалось удачно: княгиня София Боборыкина как раз намечала в ближайшие
недели два благотворительных бала.
Наконец, они расцеловались, он вышел. Но обернулся.
Марго стояла на пороге и смотрела ему в спину.
— Марго! — окликнул он ее. — Выясним, черт
побери! Мне это снилось, или я когда-то все же тебя ласкал?
— Болван, — проговорила она, помолчав… — Это
лучшее воспоминание всей моей жизни.
— Ты никогда словом не обмолвилась.
— А зачем? — спокойно возразила она. — Ты был
не для меня предназначен, дон Саккариас…
— А для кого? — тихо спросил он.
— Ну… это уж тебе видней… Слушай, — она вдруг
грустно и доверчиво оживилась, — а ты все такой же потрясающий ёбарь?
Если б это словечко употребила Ирина или кто-то другой из
его избранниц, его бы, вероятно, покоробило. Но Марго — это другое дело.
Бедный мой, толстый бравый солдат…
— Что ты! — Он нежно ей улыбнулся. — Я давно
уже старый импотент.
… Он съехал на дорогу, ту, что часа через полтора должна
была пересечься с нужной ему автострадой, и вдруг подумал: интересно, почему —
Кордова? Неужели она пришла ему в голову из-за нелепого предутреннего сна? Или
старинный художник, с фамилией, произросшей из этого города, не дает ему покоя?
Или его святой пират Бенедикт, чек за которого надежно сколот английской
булавкой в нагрудном кармане рубашки («Зюня! Научись ценить деньги. Десять
рублей — большая сумма, их лучше заколоть, чтоб не дай бог!») — святой
пират, столь похожий на него самого, не может простить этой беззаконной сделки?
Он тряхнул головой, прогоняя навязчивую дремоту: еще ехать и
ехать, а кофе совсем не взбодрил; глянул на спидометр, включил радио и увеличил
скорость.
«Юг — это свет, что льется на соль, на герань и на
розы… — пела Исабель Пантоха, и ликующе-печальный голос ее рвался в окно,
опережая машину… — Красный цвет драмы, веселье фиесты, света мазки на воздуха
синем холсте… Юг — это свет в голосах твоих лучистых поэтов. Откройся весь югу,
останься со мной, под оливами, целуй меня в губы…»
Темно-лиловая гора на равнине в сумерках напоминала
поставленную среди поля гигантскую пелерину черного испанского плаща…
Глава двенадцатая
1
Впереди, по переходу, ведущему к воротам в Старую Кордову,
мерно двигалась процессия. Издалека показалось — все в черных балахонах. В
метре от него в соседнем ряду остановилось такси, и пассажир на переднем
сиденье — пожилой господин со щегольскими усиками на полном лице, слегка
высунувшись в открытое окно, с удовольствием наблюдал странное шествие.
Наткнулся на его вопросительный взгляд и приветливо
улыбнулся.
— Что это? — спросил Кордовин. — Похороны? А
где же гроб?
— Бог с вами, сеньор, это парад испанских
плащей, — ответили усики с явной обидой. — Сегодня к нам отовсюду
съехались люди в поддержку испанского народного плаща.
— В поддержку… плаща? — переспросил он.
Процессия, наконец, достигла кромки тротуара, светофор переключился,
и две-три секунды, пока разгонялись машины впереди, Кордовин смотрел на
медленное шествие.
Поголовно все мужчины и женщины одеты были в черные плащи с
пелеринами. Многие — в сомбреро-кордовес, черных шляпах с широкими полями и
плоской тульей, украшенной красным или белым цветком.
Алые языки подкладок при ходьбе облизывают ноги — сдержанная
мощь огневого испанского нрава. Действительно — парад. Парад старперов. Один,
кажется, даже с ходунком. Молодцы, старичьё! Жуки — вот кого не хватает для
поддержки народного испанского плаща.
— Театр, театр… — одобрительно пробормотал он,
перестроился в левый ряд и свернул на центральную муниципальную стоянку
неподалеку от суровых зубчатых стен Алькасара, где под акациями и платанами
вереницей стояли запряженные лошадьми открытые пролетки с возничими — коче де
кабальос — сезонный бизнес… Пахло навозом, лошадиным потом, жасмином и жареными
каштанами.
Туристическая дребедень, подумал он, обветшалая Колония
Патрисия, до дна обмелевшая гордая Кордуба, стертая шарканьем беспросветных
веков…
Но, спустившись по улице вниз и свернув налево — по
указателю на «Мескиту» — эту самую Мескиту, великую Кордовскую мечеть, он и
увидел. И остановился.
Громада из охристого известняка покоилась на высоком
плато-фундаменте, полосатыми чалмами сидели на окнах подковообразные арки;
высокие, обитые желтой медью двери грозно и таинственно блистали в глухой
зубчатой стене…
Скалистый остров Мескиты со всех сторон тесно обступали
беленые старые дома, покрытые лишайно-пегой черепицей. Вообще весь массив жилой
застройки Старой Кордовы выглядел как суровый, беленый известью монолит с
узкими протоками улиц.
На ближайшем углу он заметил вывеску небольшого отеля:
«Конкистадор» — туда и свернул, и за пять минут снял номер на втором этаже.
