Со двора донесся сдвоенный кошачий вопль.
Ага, Чико заявился — как это он безошибочно чует его
приезды! — а по пути не отказал себе в развлечении задраться с каким-то
прохожим господином.
Взбежав по ступенькам в первую комнату, он отодвинул засов и
выглянул наружу.
Во дворе намечалось шикарное сражение: его Чико, матерый
черный котище, стоял нос к носу с рыжим выскочкой; оба остервенело огуливали
себя хвостами и взревывали — сиплым тенором и колоратурным сопрано — в малую
терцию, забираясь в голосовом поединке все выше и выше, нагнетая истерическое
напряжение, срываясь на визг. Оба противника дрожали от ненависти, и ни один не
решался напасть.
Первым не выдержал эксперт международного класса.
— Дерись!!! — пронзительно крикнул он, присев и
уперев ладони в колени. — Дерись, падла!!!
Оба кота, как по свистку судьи, взвыли, подпрыгнули и,
сплетясь в воздухе, вместе рухнули на землю.
И еще минут пять они взлетали, сшибаясь и мерзко вопя под
азартные крики: «Дери его!!! Рви его, гада!!!» — пока все не устали…
Наконец рыжий потрусил восвояси, утробно завывая и волоча
разодранный хвост. Чико, шатаясь, прибрел к довольному хозяину.
— Ну, что, — спросил тот. — Что, разбойная
твоя рожа? Понял, как достается победа?
Отворил дверь и впустил кота в дом.
Та комната, которую с полным правом можно было назвать
кладовой, видимо, была известна коту досконально. Во всяком случае, он
безошибочно нашел в углу пустую миску, и принялся мордой возить ее по каменному
полу, пока хозяин доставал катышки сухого корма из большого бумажного мешка и
наливал в другую миску воду.
Затем Чико разбирался с едой — не так уж чтоб судорожно
чавкая от жадности, — все же по округе было много изобильных помоек, а
Чико, похоже, собирал дань с окрестных котов, то есть был местным цыганским
бароном.
Хозяин в это время варил себе кофе на плитке.
В холодильнике был обнаружен приятный сюрприз — забытая
нераспечатанная пачка нарезки; и оба кота — один, сидя в кресле-качалке,
другой, ошиваясь внизу, с опасностью угодить под мерно скрипучий бамбуковый
обод, — недурно перекусили: когда еще дождешься того самолетного харча,
рассудительно проговорил старший…
Он слегка сомлел от кофе и незаметно для себя самого
задремал, все реже поскрипывая креслом и уже не чуя, как мягко вспрыгнул к нему
на колени Чико, свернулся на фартуке и тоже затих…
Где-то в нижних дворах дурным заполошным голосом крикнул
павлин, ему дружно ответили собаки, перебрасываясь лаем через заборы… Проехала
машина, и снова все стихло — сюда не доносился шум дороги.
Еще минут через пять свет в комнате стал тускнеть, меркнуть…
померк, сгустился дремотный сумрак, лишь из больших окон нижней залы,
мастерской, бледным ручейком истекал уходящий день.
…Тогда вошла мама, кутаясь в накинутую на плечи веселую свою
кофту — зеленую, с желтыми цветочками по вороту и подолу, — вышла из
сумрака, подошла близко-близко, подула сыну на лоб, как всегда, когда будила, и
позвала, тихонько смеясь:
— Забывака… за-бы-ва-а-ка…
Он проснулся, но глаза не открыл, безуспешно пытаясь
удержать теплое дыхание с легким ароматом ее любимых тыквенных семечек и
безалаберный смех…
Не было случая, чтоб она не напомнила ему о дате, если он
забывал. Умница мама…
(Что с того, что у этой девки золотая голова, повторял с
горечью дядя Сёма, если она шалава, шалава и есть!)
Сегодня была годовщина ее смерти.
Он согнал Чико с колен, поднялся и нащупал в шкафчике спички
и толстую поминальную свечу. Медленно запалил ее в густых сумерках: как быстро
все же темнеет здесь, в горах… Огонек пыхнул и встал, ровно-весело подрагивая,
готовый держать вахту целые сутки.
И как всегда, безмятежный этот огонек занялся неукротимым
пламенем того погребального костра в углу двора, где после маминой смерти они с
дядей Сёмой жгли ее смертное ложе: все эти окровавленные простыни, подушки,
покрывало… и взлетающие перья горели адским пламенем в причудливом растрепанном
вихре огня, взметались и улетали ввысь… Как твоя жизнь, мама…
— Как вся ее жизнь, этой шалавы, шалавы! — крикнул
дядя Сёма, и тогда он, мальчик, бросился на дядьку, сшиб его с ног, и они
катались по земле и колотили друг друга, будто соперники, будто за живую
дрались…
Он установил свечу на плоской медной тарелке — так она мирно
догорит себе, в тишине оставленного дома.
Вот и всё, мама…
Оставалось последнее.
Он зажег настольную лампу, включил ноутбук, открыл почтовую
программу… С минуту размышлял, машинально прислушиваясь к хищному шороху, с
которым Чико инспектировал все углы кладовой.
Потом тряхнул головой, прогоняя дремоту, и быстро защелкал
по клавишам:
«Дорогой Люк, я так рад, дружище, что ты отозвался и помнишь
меня — ведь прошла чертова пропасть лет с тех пор, как я прислуживал тебе в
славном чертовом портовом пабе — помнишь задрыгу Адель? Хотел бы знать, как ты
поживаешь, коллекционируешь ли до сих пор монеты. Не могу забыть нашу с тобой
великолепную сделку — с каким жарким блеском в глазах ты попросил у меня любую
советскую монету. А у меня в кармане завалялись два пятака на метро. И когда я
вытащил из кармана пятак — огромный и новенький, желтый — ни дать не взять
золотой, — ты просто в ступор впал. Предложил за него 20 долларов.
Признаюсь тебе, это была самая выгодная (в процентном отношении) сделка за всю
мою жизнь. Если встретимся, обещаю привезти римскую монету императора Тита —
это редкость, если не знаешь.
Пытаюсь представить, как ты сейчас выглядишь, и мысленно
вижу матерого морского волка, хотя Стиви писал мне, что к морю ты отношения уже
не имеешь, а наоборот, сухопутен, как старая калоша, и более того…» — он
опустил руки, задумался… Вспомнил длинное темное помещение портового паба, свой
фартук — просто широкое полотнище цвета хаки, обернутое вокруг талии, —
стопку порножурналов, менять которые на свежие тоже входило в его обязанности.
Задумчиво проиграл пальцами на губах, как на клавиатуре, несколько шведских
ругательств… спохватился и продолжал: «…и более того: возглавляешь какое-то
сыскное агентство».
Для этого письма он выбрал не английский, на котором Люк,
конечно же, свободно и говорил и писал, а испанский, родной язык коротышки-латиноса.
В том, что пройдоха Люк занимается в Штатах частным сыском, была своя логика:
лет тринадцать назад этот странный парень знал все порты мира, всех девиц,
живущих в округе, все вакансии на судах, курсы валют, погоду, нравы и
странности каждого капитана… Одни с ним приятельствовали, другие считали
осведомителем и предпочитали держаться подальше. В пабе он обычно брал себе
порцию виски, которую бесконечно разбавлял содовой и сидел с ней весь вечер.
Иногда, если присмотришься, становилось заметным, что он совсем трезв, и на ту
или иную компанию бросает внимательные взгляды, прислушиваясь к разговорам.
