— Извините… — повторила она, видимо, еще не в
силах смириться. — Теперь я, конечно, вижу, вы гораздо старше. Странно,
что я приняла вас за брата… Думала, его отпустили. Так обрадовалась, дура…
Он молчал, впервые в жизни растеряв перед женщиной все
слова, да и не желая их произносить, ничего не желая, кроме как удержать ее
взглядом, хотя б еще на минуту.
— Это ведь вы были там… вчера?
— Я, — сказал он.
— Да… глупо, даже Лорето ошиблась. Беги, говорит,
сейчас же беги, там Маноло сидит себе на площади, прохлаждается. Вот, думаю, мамараччо,
каналья!
[41]
У меня вчера чуть сердце не лопнуло, а он! Вы уж
меня простите, ладно? Ну, какая же я дура! Конечно, его не могли отпустить…
И, сокрушенно махнув рукой, повернулась и пошла назад.
— Подождите! — крикнул он и кинулся за ней, все
еще не зная — что сказать, как удержать ее, и зачем — удерживать? —
Подождите, пожалуйста, два слова, минута!
И остановился, как пятиклассник, не выучивший урока:
— Можно… можно я подожду вас здесь?
— Зачем? — спросила она недоуменно и строго. Все
мгновенно отражалось на этом подвижном лице: настроение, интонация каждой
фразы. Он — не Маноло, вышло недоразумение, так по какому праву он ее
задерживает?
— Просто побуду… посмотрю еще на вас, — и вдруг
сказал, неизвестно зачем: — Я, знаете, художник.
— Ой, правда? — воскликнула она, и сразу
прояснилась, как озарилась: брови взлетели, в серых глазах — совершенное
дружелюбие. — Как интересно! Но у меня сейчас урок, еще минут двадцать. А
потом я свободна. — И детски-доверчиво: — Вы хотите меня нарисовать?
Он сказал, не сводя с нее глаз:
— Да.
…Через полчаса она возникла все из того же тупика, и у него
упало сердце — до чего она юна. Вчера, в платье с вырезом, с утянутой талией, с
выразительно подчеркнутой линией бедер, она казалась значительно старше; а эти
джинсы да синяя рубашка, да брезентовый рюкзачок за спиной…
Уголовная разница в возрасте, дон Саккариас, предостерег он
себя, наслаждаясь видом ее антрацитово сверкающих на солнце, густых, забранных
кверху волос. И тут его ждал еще один сокрушительный удар. Подойдя ближе, она
свойски проговорила:
— Подставляйте ладонь! — и мигом насыпала ему в
горсть тыквенных семечек, которые некуда было деть, и пришлось грызть их,
попутно отбиваясь от неотвязных воспоминаний: их терраса, на кухонной верхней
полке глиняная «мыска», всегда полная тыквенных семечек, и загорелые икры маминых
приподнятых на цыпочках ног…
Нет, здесь мы не сядем, здесь сок дают из банки, сказала
она, пойдемте, я знаю хорошее место.
И они пошли не торопясь, вниз по улице, в случайных
беспорядочных вопросах и репликах пытаясь нащупать первые контуры узнавания.
Так, значит, вы были вчера на представлении. И что, вам
понравилось? А, эта, в лиловом платье, это как раз и есть Инма. Она —
гениальна, правда? Но, главное, она регулярно выпускает нас на публику. Ведь
это очень важно, правда?
Он сказал, что ему очень понравился вчера ее танец, хотя,
признаться, не помнил ничего, кроме мелькания желтой юбки и маминого лица. Она
мгновенно вспыхнула — изумительный смуглый румянец на всю щеку, достигающий
голубой жилки, быстро пульсирующей на виске, — и сказала:
— Спасибо, конечно, но я еще так себе танцую. Это
просто Инма — молодец, она гениальный педагог. А я просто так, беру двухлетний
курс. Вообще-то я учу биологию в университете.
Он заставил себя еще поговорить о фламенко — видел, что ей
приятна и важна эта тема, и приятно, что он интересуется… Да, ей нравится алегриас
— за сложность. Там же, знаете, двенадцатисчетный ритм, довольно трудный. Ну, и
богатство гитарного сопровождения, и запутанность танца… Еще, конечно, обожаю булериа
— за живость, легкомыслие, хотя этот жанр, наверное, самый трудный во всем
фламенко. Но в нем огромные возможности для импровизации, спонтанности,
понимаете? Он может быть и диким, взбешенным, и очень горестным, ну… как мой
характер. Там есть все эмоции, хотя довольно жесткие ритмические рамки. Ну да,
для зрителей это просто — зажигательный танец, вы правы. А на деле — куча
приемов и всяких сложностей. Я, скажем, долго не могла осилить таконео. Не
знаете? Постойте, сейчас покажу… Начинается с голпе — полного удара одной ногой…
вот т-так!.. сопровождается пяткой другой ноги и… возвращается к первой…
Следите: так! так! и т-так… Заметили?
— Нет, — смеясь и любуясь ею, сказал он для того,
чтобы еще посмотреть, как она среди улицы, не обращая внимания на прохожих,
показывает ему «удар полной стопой».
— А вы ведь приезжий, да? Я местных сразу определяю.
Что вы говорите, иностранец, а я подумала, что вы откуда-то с севера, у вас
такой отличный испанский, только небольшой акцент, не могу определить — какой.
Господи, да здесь все говорят, как бог на душу положит. Испанский язык — это
такая мешанина. Знаете, одна мамина подруга в детстве приехала из Валенсии в
Кордову, ни слова не говоря по-испански, в ее семье говорили по-валенсийски,
это ж диалект каталонского, так ее определили здесь в католический интернат, колехио
де монхас, где ей пришлось несладко: их там били линейкой по рукам, ставили на
колени и заставляли при этом удерживать на вытянутых ладонях книги.
Мама? Ну… она сейчас живет в Мадриде, вышла замуж: лет пять
назад, у него издательство, и ля-ля-ля, он такой элегантный, вежливый, обожает
ее, — короче, терпеть его не могу! Нет, иногда я их навещаю. Нет, какой
отец, вы что, забудьте. Я живу с тетей и бабушкой, вообще это неинтересно,
переменим тему.
Они миновали авенида Сан-Фернандо с двумя тесными рядами
апельсиновых деревьев, вышли на пласа де Херонимо Паэс, на которую великолепным
барочным фасадом смотрело здание Археологического музея. С правой стороны
фасада были возведены леса, портал затянут сеткой.
Там и сели в кафе, заказав по бокалу апельсинового сока.
Где-то неподалеку громыхал барабан в сопровождении еще каких-то шумовых
инструментов.
— Ну? — деловито проговорила она, вынимая из волос
заколку; тряхнула головой, рассыпая кудри. — Давайте же. Рисуйте меня.
Он улыбнулся, извлек из заднего кармана брюк свой вечный
блокнотик и стал рисовать, поминутно вскидывая глаза и встречая ответный мамин взгляд…
Но она, видимо, не умела даже минуты посидеть спокойно.
— Показать фокус? — спросила она. Быстро разгрызла
несколько семечек, выложила их на левое плечо… и тут же две голубки слетелись,
сшибаясь и хлопая крыльями, подсуетилась и третья, и мгновенно семечки были
склеваны. После чего улетели все, кроме одной, которая, опоздав к раздаче,
продолжала переступать лапками по плечу девушки, обмануто озираясь.
— Видите, — сказала та. — Всегда останется
такая наивная, что не теряет надежды. Вроде меня.
