И проговорила, щурясь в солнечном узоре:
— Вообще-то меня зовут Мануэля.
— А я — Саккариас, — отозвался он.
Почему-то она пришла в восторг от его имени, даже руками
всплеснула. Руки были необыкновенной пластической красоты, загорелые, как
лакированные, точеные локти, тонкая белая полоска вкруг левого запястья —
видимо, переодеваясь, забыла надеть часы. И он подумал: неужели торопилась?
— Мы с вами, — сказала она заговорщицким
тоном, — могли бы быть — два рыцаря из домашней сказки.
— Из какой сказки? — машинально переспросил он,
продолжая рисовать.
— Ну-у… такой, моей, домашней. Мне дедушка в детстве
рассказывал разные истории, он был потрясающий рассказыватель историй. У меня
вообще был уникальный дед, он умер два года назад, я ужасно скучаю. Он был
садовым архитектором — знаете, что это такое? Например, сады Алькасара… Все эти
величественные аллеи — их ведь тоже сочиняли художники, понимаете? Я в них
просто выросла. Так вот, дедушка рассказывал истории — слушаешь, не оторвешься.
И всегда разделял: эта — народная, эта — книжная, а эта — домашняя. Не знаю,
почему разделял, разница в том, что в «домашних» всегда действовали два
благородных рыцаря: дон Мануэль и дон Саккариас. И начинались они всегда
одинаковым зачином: «В старинном прекрасном городе Кордова жили-были два
благородных рыцаря: дон Мануэль и дон Саккариас». — Она
расхохоталась. — И при всем их благородстве это были изрядные головорезы.
— Все рыцари были головорезами, — заметил
он. — Этика Средневековья.
— Да нет, — возразила она. — Вроде бы наши
два братца, они были великодушны и прекрасны… но почему-то их преследовали
враги. И они все время скрывались, каждый раз так изобретательно! —
дедушка был гениальный выдумщик разных приключений! Помню, в одной истории дон
Мануэль и дон Саккариас бежали от какого-то злыдня-епископа черт знает куда, на
какие-то далекие острова. И там заделались морскими разбойниками.
— О! Недурная карьера.
— Да-а, морскими разбойниками. И тут дон Саккариас
узнает, что гадина-епископ схватил его возлюбленную и замучил в застенках,
вместе с новорожденным сыном…
Он поднял голову от рисунка, внимательно посмотрел на
девушку.
— В каких застенках? — спросил он.
— Ну-у… наверное, в застенках инквизиции. Ведь в нашем
Алькасаре чуть не до середины XIX века размещался Трибунал Святой инквизиции. У
нас тут неподалеку даже музей есть, можно посетить, но не советую: дыбы,
колеса, испанские сапоги, и прочая прелесть — б-р-р-р! Так вот, дон Саккариас,
несмотря на то, что братья дали клятву никогда не расставаться во мщении,
вернулся один в Кордову, переодетым в сутану монаха, ухитрился пробраться в
покои епископа и! — она с торжествующим выражением сжала в кулаке ложечку,
на манер кинжала, — и заколол его! Молодец, правда?
Так и сидела, продолжая победно сжимать в кулаке ложечку.
Кордовин задумчиво, без улыбки смотрел на нее, пытаясь поймать нечто важное,
мелькнувшее сейчас в уме, нечто очень важное… Не связанное с девушкой. Сутана
монаха, заколотый епископ… Зачем, вдруг подумал он со странной, неизвестно
откуда налетевшей тоской, зачем я отдал его — туда?
— Дедушку, между прочим, звали Мануэль, —
продолжала она. — Как и меня, и брата. Это родовое имя. В детстве я
спрашивала: — «А куда же делся дон Саккариас?» И дедушка всегда говорил: —
«Настанет день, он вернется. Он когда-нибудь явится».
Она улыбнулась, чуть наклонившись к нему:
— И вот вы явились…
— Боюсь, ненадолго, — отозвался он, завершая
набросок. — Мне уже сегодня надо уезжать. Ну, вот, такой эскиз.
— Покажите-ка! О, похоже… Вы сделаете с него мой
портрет? Большой? Прямо так, с голубкой на плече? А как он будет называться?
Он собирался ответить: «Девушка с голубкой», но вдруг
вспомнил вчерашнюю песню и сказал:
— «La blanka paloma de Cordoba».
Где-то за углом громыхал и громыхал барабан, и чьи-то
дружные глотки восторженно взрёвывали в такт ударам.
Надо было сматывать удочки… Хорош конспиратор, одуревший от
вида юного личика. Поднял глаза и снова залюбовался этим родным контрастом
серых глаз и черных кудрей.
— Я очень благодарен, что вы меня не прогнали, —
серьезно проговорил он. — Теперь вот память останется.
Да: и сейчас самое время расстаться.
Да: она поразительно похожа на маму в юности, но, надеюсь,
ты-то еще не в маразме и не примешься таскаться за этой милой танцулькой по
Кордове, прорубая просеки в туристической толпе. Ну же: давай, говори красивые
слова, подари ей набросок, прими «ах!» и благодарный поцелуй в щеку, и вали,
наконец, на все четыре.
— И откуда же должны были отпустить Маноло? —
спросил он.
Она ответила просто:
— Из тюрьмы. — Не в первый, видимо, раз отвечая на
этот вопрос. — Он убил человека.
И мигом ощетинилась, заговорила горячо и напористо, он же
только смотрел на мимику ее губ, на райское яблочко дрожащего подбородка, на
едва уловимое биение голубой жилки на шее…
— Вы, конечно, тоже из тех, кто ля-ля-ля
правосудие-законность, и все такое… Тогда скажите мне по совести: вы встречали
хотя бы одного человека, который подставил бы левую щеку, когда его двинут по
правой, а? Честно отвечайте!
И он услышал одну из тех печальных историй, которые, увы, в
одночасье опрокидывают жизнь настоящих мужчин: из студентов — в узники…
— …Эти два ублюдка обманом затащили Альбу в квартиру,
надругались, вышвырнули, и она пришла прямо к Маноло, потому что ей некуда было
идти. Дома ее убили бы, у нее такой строгий отец — Маноло сам боялся к ней
притронуться! А тут такая беда, и такой позор. И он сказал ей: Альба, их,
конечно, будут судить, но пусть их судят уже мертвыми… Потом, на одном из
свиданий в тюрьме, он мне сказал: «Понимаешь, иха, есть такие моменты в жизни,
когда мужчина сам себе должен стать законом, иначе незачем жить…» Короче, он
переживает, что не успел убить второго, а только ранил.
Неплохая реакция у парня, подумал Кордовин, да и парень —
молодец.
— Пистолет? — спросил он.
— Кортик, — отозвалась она. — Маноло
коллекционирует морское оружие.
Какая странная, мелькнуло у него, какая странная сегодня, колюще-режущая
встреча…
— А что — его девушка?
— Плачет, — неопределенно ответила Мануэла, и он
подумал — теперь хорошо бы, чтоб эта Альба дождалась парня из тюрьмы. Всяко
ведь бывает… И неожиданно для себя строго проговорил:
— А ты-то, смотри мне, сама не иди наобум черт-те за
кем!
Глянули друг другу в глаза и рассмеялись. И сразу оба легко
перешли на «ты», словно избыли какую-то досадную повинность, а теперь можно обо
всем как следует поговорить.
