А может, уже тогда он сотрудничал, скажем, с… Интерполом?
или еще с какой-нибудь полицией или разведкой? Следует ли сейчас неосторожно
обращаться к нему, раскрываясь пусть даже и на ничтожную малость?
Впрочем, думал он только минуту, и снова глухо защелкал:
«Решаюсь обратиться к тебе с просьбой — думаю, для тебя
пустяковой. Много лет я безуспешно разыскиваю одного человека — возможно
потому, что нерадиво ищу, а может, потому, что он очень не хочет найтись. Во
всяком случае, я потерял надежду справиться с этим в одиночку. Недавно у меня
возникло подозрение — пока не стану вдаваться в подробности, — что он
обитает где-то во Флориде. Он русский, по профессии врач, сексопатолог, крупный
коллекционер живописи и антиквариата, зовут его Аркадий Викторович Босота —
если, конечно, его имя ему по-прежнему нравится. Год рождения — надеюсь, память
не изменяет мне, — тридцать седьмой. Фотографий его у меня никогда и не
было, и внешность описывать не стану: во-первых, прошло много лет с тех пор,
как мы расстались, во-вторых, он из тех, кто по разным соображениям может и
перекроить собственный профиль. Впрочем, вот: чрезвычайно высок (не подрубил же
он себе ноги). Во времена моей молодости выглядел настоящим верзилой — где-то
метр девяносто, если не более. Хотя, опять-таки, с годами мог усохнуть. Его
нежелание светиться — от необходимости скрывать свою богатейшую коллекцию. Мне
нужен только адрес, всего лишь адрес сего господина — лет пятнадцать назад мы
недоговорили с ним по некоему, чертовски интересующему нас обоих
вопросу, — скажем, об авторстве одной из гравюр Дюрера…»
Он подумал, что испанский язык, в отличие от английского,
выдержал бы и какой-нибудь романтический завиток о крови убитого друга, что
вопиет с земли, и на испанском это даже не было бы дурным вкусом. И ему,
пожалуй, хочется, очень хочется написать эту фразу — «La voz de la sangre de mi
hermano clama a mi desde la tierra»,
[2]
— возможно, потому,
что впервые за много лет он вышел на след, впервые появилась надежда, что скоро
ему не стыдно будет смотреть в лицо мертвому Андрюше.
Нет-нет, подумал он. Никаких резких движений. Надо же, как
тебя сегодня развезло. Донимают тебя твои покойники. К чему бы это…
Он удалил две последние фразы и вместо них набрал:
«Мне нужен лишь почтовый адрес господина Босоты, потому
что…» — но рука зависла и убрала даже эту попытку объяснения. Никаких
объяснений.
«Думаю, мне не надо подчеркивать, что твоя (или твоих ребят)
работа, как и все расходы по этому делу, будут немедленно оплачены. Назови
только сумму аванса, которую я готов переправить тебе туда, куда скажешь.
Обнимаю тебя, Люк, твой Святой Саккариас, бывший бармен затрапезного паба
Стокгольмского грузового свободного порта „Фрихамнен“.
P. S. A помнишь, как мы с тобой разнимали драку Стиви с этим
крепким седым канадцем, кажется, его звали Ник (однажды я услышал от него:
„добра картопля“ — из чего заключил, что никакой он не Ник а, скорее, Мыкола, и
в прошлом был бандеровцем или полицаем), а потом отвозили недурно отделанного
им Стиви в госпиталь, и в приемном покое к нам вышел медбрат: очень черный
парень, в очень белом халате, с очень красной клизмой на шее?»
Вот теперь надо было торопиться.
Он спустился в мастерскую, осторожно, одними ладонями поднял
картину с козелков и вернул ее на мольберт. И все-таки помедлил еще, отступив
на три шага и охватывая взглядом всю ее целиком, как где-нибудь на высоком
приеме охватываешь изумленным и гордым взглядом любимую, с головы до ног
наизусть выцелованную женщину, неожиданную и ослепительную, в полном блеске
многочасовых стараний портного, парикмахера и косметолога…
Вот так и провел бы здесь перед ней всю ночь! Ай да Пушкин,
ай да сукин сын…
Нет, сейчас уже время расправлять крылья и мчаться по
взлетной полосе.
Паспорт, билет, безвкусные европейские деньги уютно
укладываются в портмоне. Ах, да! Ленивый мой красавец…
Невыездной «глок» был привычно и сноровисто расчленен при
помощи мелкой отвертки и разбросан среди инструментов в шкафу.
Переоделся он в две минуты, полторы из которых ушли на
увязывание галстука. Уже на бегу запустил руку в мешок с кошачьим кормом и
засыпал его в миску с приличной горкой. В другую миску долил воды, вынес обе на
террасу. Так: чемодан, куртка… присесть на дорожку.
— Ну, бандитская рожа? Погостевал и будет. Иди себе с
миром.
Чико с достоинством потрусил из дома, сильным и
непринужденным махом взлетел на любимую развилку апельсинового дерева.
— С собою взять тебя никак не могу, — пояснил
хозяин, — хоть ты и собака по паспорту.
Это была святая правда, Чико обладал собачьим международным
паспортом: у ветеринара, того, что года три назад зашивал его порванное в
очередном сражении брюхо, не нашлось другого бланка.
Кот молча сидел среди ветвей, мерцая желтыми египетскими
очами из темной и глянцевой под светом фонаря кроны, наблюдая, как подробно
хозяин запирает старые арабские замки: сначала на двери дома, затем на ветхой
калитке. Само собой, ветхая калитка на деле была цельнометаллической, но
самолично и виртуозно раскрашенной рукою хозяина под деревянную, со змеистыми
трещинами по доскам и глазками от спиленных сучьев.
На такую запирался когда-то в Виннице их дворовый нужник.
* * *
Спустя несколько часов он уже выбирал тетке веер в одном из
центральных сувенирных магазинов Мадрида — на том перекрестке, где всё новые
волны туристов устремляются к кассам Прадо, едва зажжется зеленый на переходе.
Молодая черноволосая продавщица, по виду южанка, один за
другим раскрывала перед ним веера на собственной полной груди — движением
танцовщицы фламенко, — и все они его не устраивали аляповатым — и движения
тоже — исполнением. Между прочим, у Жуки был совсем неплохой вкус, и выбор
подарка для нее всегда требовал некоторого времени и внимания.
— Есть другие, — наконец проговорила
девушка. — Очень искусной работы. Но они гораздо дороже.
— Покажите, кариньо
[3]
, — велел он
со вздохом. — Это подарок тете, а у нее аллергия на жмотов.
Девушка с сомнением смотрела на него. Помедлила…
— Они значительно дороже, — повторила она с
некоторым нажимом. Видимо, за более дорогими надо было куда-то тянуться, или
наклоняться, или даже идти искать их среди ящиков на складе. — Может, для…
э-э… тети, все-таки, лучше взять какой-то из этих?
— Вы не знаете мою тетю! — укоризненно проговорил
он, облокачиваясь на стекло прилавка, едва ли не касаясь подбородком ее груди.
Трогательная композиция «Мадонна с младенцем». Повторил еще мягче: — Ты не
знаешь моей тети, сиело.
[4]
Ей восемьдесят лет. Она водит
машину, сочиняет стихи на испанском и делает «ласточку».
