Девушка мгновение глядела на него, приоткрыв губы, вдруг
звонко расхохоталась и смеялась долго, заливисто, взахлеб повторяя: «Ой, не
могу… Ихо,
[5]
какой же вы шутник!», так, что на них
оборачивались продавцы остальных отделов, а одна даже перегнулась через
прилавок, чтобы не прозевать подробностей флирта.
Глава вторая
1
Между тем все это было сущей правдой.
В свои восемьдесят лет Фанни Захаровна, или как с детства
называли ее в семье — Жука, была инфантильна, жизнелюбива и бесподобно
эгоистична.
Ее отец, видный большевик Литвак-Кордовин, член партии с
семнадцатого года, старший майор НКВД и, как повторяла в этом месте Жука: и так
далее, — в тридцать девятом застрелился в своем служебном кабинете
Большого Дома на Литейном.
В и так далее входило следующее.
Балагур и живчик, черноволосый крепыш с глубоко посаженными
беспощадными серыми глазами, Литвак-Кордовин умудрился утрамбовать
многочисленные события начала века в свою недолгую жизнь так плотно, как
впоследствии его внук утрамбовывал вещи в свой оливковый чемодан: по самое не
могу… а глядь, второй туфель все же влез.
В его бурную жизнь влезли: пребывание в Бунде, полтора года
ожесточенных стычек с басмачами в розово-голубой Ферганской долине, три
несерьезных пулевых и два серьезных сабельных ранения, целый год учебы во
ВХУТЕМАСе с многотрудным рисованием обнаженной модели, клацающей зубами от
холода близ немощной «буржуйки».
(К этому периоду относится общая фотография первого курса:
больше половины учащихся — в шинелях. Зима, промозглый холод, дует изо всех
щелей, и профессор живописи Константин Николаевич Истомин, с клетчатым пледом
на плечах, сутуло бродит меж мольбертов: «Выражайте массу и вес! Лепите,
стройте конструкцию! Форму, форму выражайте!»)
От того времени остались знакомства с молодыми художниками,
бесконечные споры о высоком предназначении пролетарского искусства… и куча
готовых к работе, уже натянутых на подрамники чистых холстов разных размеров,
которые ему так и не довелось записать красками…
Тайной для всех осталась причина столь внезапной перемены
маршрута: стремительный взлет в НКВД — сначала назначение замначальником
экономического отдела, затем переезд в Ленинград и служба в ИНО — иностранном
отделе НКВД, с частыми выездами то во Францию, то в Испанию.
Особенно плотно — под завязку — были утрамбованы его испанские
годы: операция в Толедо, с осадой Алькасара в сентябре 36-го, оборона Мадрида в
ноябре того же года, победа над итальянским корпусом под Гвадалахарой и
кровавая бойня в Брунете в июле 37-го. (Впоследствии Жука утверждала — хотя
доказать это уже невозможно, — что отец имел непосредственное отношение к
тайной операции по вывозу «испанского золота» на советском грузовом судне из
Картахены в Одессу, умудрившись при этом тогда остаться в живых, хотя всех
остальных участников операции, включая посла СССР в Испании Марселя Розенберга,
ликвидировали. Ну, ничего, его бы очередь пришла обязательно, уверяла Жука,
если б он не оказался умнее всех. Обязательно пришла бы, ведь он не умел
молчать и писал, что отправлено было не все золото и драгоценности, что часть
его разбазарили испанцы и резидентура НКВД — якобы для «оперативных нужд».
«Что ты бровь свою поднимаешь, эступидо?!
[6]
— кричала она своему недоверчивому племяннику, — говорю тебе, я сама
случайно видела на его столе письмо, которое он собирался отослать!»
Она была уверена, что отец писал именно частное письмо, а не
докладную:
«Там были такие слова, которые в докладных не пишут».
«Какие же это слова, Жука?»
«Отстань!»
«Нет, ну правда!»
«Там было написано: „рас-пиз-ди-ли“».)
В семейном альбоме сохранилась фотография, невесть кем
снятая, возможно, и самим Литваком-Кордовиным: полуголые солдаты в лодках
форсируют реку Эбро, кто-то в потрепанной форменной куртке, кто-то по пояс
раздет. А в ближайшей к объективу лодке на веслах вообще сидит странная в
боевой обстановке фигура: парень в черной рубахе, но без штанов. Полы рубахи
прикрывают срам, но отчетливо видно скульптурно-белое бедро.
«Папа, почему этот испанец сидит с голой задницей?»
«Не помню, может, штаны сушил, может просто берёг новые».
«Папа, а испанцы в бой идут с голой задницей?»
«Ты что — дурка?»
К тридцати семи годам он имел звание старшего майора НКВД,
что соответствовало общеармейскому генеральскому званию, и сразу по возвращении
из Испании — орден Красного Знамени.
Маленькую Жуку в школу возил шофер, а когда она изъявила
желание учить испанский — быть как папа и дружить с недавно привезенными в
Советский Союз испанскими детьми на их родном языке, — в доме немедленно
появился шкаф красного дерева вместе с книгами, да все на испанском, и много
старинных-растрепанных, с гравюрами и даже рукописными рисунками:
узоры-листья-птички, оскаленные львы на задних лапах.
Жука помнила из этого шкафа — «Diccionario de Lengua
Castellana», «Словарь кастильского языка», изданный в 1783, в Мадриде, и
«Ordenanzas Reales de Castilla», «Королевские указы Кастилии», 1518, Burgos.
Литвак-Кордовин листал их и только насвистывал. Надо
сказать, был он непрост, и когда возжелал получить настоящее образование, к
нему на дом приезжали профессора университета. (Вернувшись из эвакуации,
семнадцатилетняя Жука обнаружила в дальнем углу буфетного шкафа на кухне, в то
время уже коммунальной, скользнувшую под старую клеенку, трепаную зачетку отца
— всю в тараканьих точках на бесчисленных «отлично», тонко выведенных
фиолетовыми чернилами.)
Происхождение шкафа красного дерева, набитого
букинистическим испанским добром, сгоревшим, само собой, в блокадной «буржуйке»,
Жука впоследствии объяснить не могла, зато ее веселый племянник, до ужаса похожий
на деда, объяснял просто: — конфискованное добро, Жука, легко говорил он, что ж
тут не понять, — со складов той его организации.
Жука отца боготворила. Ей казалось, что она помнит его
кабинет, два стола буквой Т — неохватные для взгляда ребенка, китель на спинке
стула, распахнутое в майскую листву огромное окно, и приоткрытую дверь сейфа,
где темно мерцал его именной хромированный ТТ. Еще она помнила, как перед
стрельбами отец дома, на кухне, страдальчески морщась, коптил над свечой
область мушки.
— Папа… — затаив дыхание, спрашивала она
шепотом. — А меня ты не убьешь?
Он поднимал голову, комично вытаращивал серые глаза и
говорил ей:
— Ты что, дурка?
