2
…в отличие от Елены Арнольдовны, которая опустила руки и
сдалась на милость судьбы сразу: например, на нервной почве обездвижела в
первые же дни войны — сказалась старая травма позвоночника, — да
настолько, что не смогла эвакуироваться с Кировским театром. Театр уехал в
Молотов, где трудно, но благополучно пережил тяготы эвакуации, а Елена
Арнольдовна бессмысленно ждала Нюсю, надеясь, что та скоро вернется, и при
своей безусловной балдастости все же как-то устроит и организует нормальное
существование.
Первое время, пока не сгорели бадаевские склады, они с
дочерью держались, хотя сразу выяснилось, что балетная диета и голод — это
разные вещи. Ленуся совсем не умела голодать, как это ни странно.
Поначалу они с Жукой растягивали, сколько могли,
обнаруженные в нижнем ящике кухонного шкафа две пачки червивого риса, который
по рассеянности Елена Арнольдовна забыла вовремя выкинуть. Жука сама научилась
перебирать его и варить без соли (соль кончилась), но с перцем, зирой и
барбарисом, запасы которых были неисчерпаемы: Литвак-Кордовин еще с ферганских
времен умел готовить плов, и случалось, баловал семью и гостей настоящим
узбекским, с бараниной.
В эти первые недели Жука вдруг вытянулась, повзрослела и
вела себя гораздо толковее матери. Она учила мать, по какой стороне улицы
безопаснее идти, и как вжаться в стену дома, когда воет сигнал воздушной
тревоги; умела выменять на толкучке что-то съестное, неплохо училась, и вообще
— все время была чем-то занята. Вошла в какую-то «ячейку», человек пять
одноклассников, которые обходили квартиры, собирая теплые вещи для бойцов, или
искали по округе цветной металлолом — для снарядов, — или вот бутылки
собирали…
— Жука, а бутылки… — робко спрашивала Елена
Арнольдовна, которая хоть и поднималась уже, но при любой возможности норовила
присесть или прилечь. — Бутылки для чего?
— Ну, мама, — втолковывала та. — Как ты не
понимаешь: это для поджога танков! Враг на пороге!
Она даже дежурила со старшеклассниками на чердаке — оттуда
было видно, как огненными кольцами горели окрестные деревни — и дважды гасила
зажигательные бомбы. «Мы — часовые ленинградских крыш!» — повторяла чью-то
недавнюю крылатую фразу, и мать с робким и покорным изумлением обнаруживала в
своей забалованной дочери отцово упрямство, жизненность и последовательность
действий.
Потом стало полегче, потому что к ним перебрались жить
мамина подруга тетя Ксана с сыном Володей, на три года старше Жуки, и с
бабушкой Александрой Гавриловной. Тетя Ксана тоже танцевала в Кировском, но в
глухом кордебалете, без особых претензий, поэтому до войны еще закончила курсы
экскурсоводов. Была она энергичной и подхватливой: всюду подмечая смешное,
потешно изображала экскурсантов:
«А не сводите ли на таку вулицю: „Заячья Роща“?» —
«Боже, — думаю, — скандал: всю жизнь в Ленинграде живу, такой улицы —
„Заячья роща“ — не знаю. Оказывается, улица-то нужна „Зодчего Росси“! И
хохотала, и вновь повторяла: „Заячья роща“, а?! „Зодчего Росси!“»
В эвакуацию они не уехали из-за Александры
Гавриловны, — стариков почему-то не брали. И вот в их квартиру на
последнем этаже угодил снаряд. Потолок, как в изумлении повторяла Александра
Гавриловна, «сшибло начисто» — повезло, что сами отсидели налет в бомбоубежище
— в домовой конторе…
Жить вместе оказалось куда сподручней, тем более что,
вселяясь, квартиранты притащили — как говорила тетя Ксана — «калым»: Володя
возник в дверях, груженный мешком еще дачной их, райской картошки, обнаруженной
в подвале. Немного подмороженной — ну так что? — это было огромной удачей.
Привезли и буржуйку на санках, тоже дачную. Тетя Ксана умела ее топить и Жуку
научила: сначала растопить газетой, потом подкладывать что-то более
существенное, более длительно горючее. По округе во дворах уже ломали и
разбирали сараи на дрова, и Володя с Жукой ходили подбирать щепки и чурочки.
Поселились все вместе в гостиной — одной буржуйкой всю квартиру не обогреешь, а
так вполне, хотя парок изо рта вырывается.
А мороженую картошку использовали «на все сто»: жарили,
варили, очистки сушили в гостиной на кабинетном рояле, под которым Володя спал.
Сухие очистки мололи, и опять жарили оладьи на электроплитке, на американском
жиру под названием «лярд». Часто электричество отключали, и тогда в темноте
Жука и Володя ели прямо с остывающей сковороды недопеченные оладьи.
Тетя Ксана работала — те, кто остались, продолжали
танцевать, несмотря на то, что в Кировский попала бомба. В зал войти было страшно:
по стенам свисали обломки ярусов: арматура с кусками золоченной лепнины…
Артисты переодевались и гримировались в царской ложе, потом выходили на публику
в фойе, и там давали концерт.
Вообще тетя Ксана не унывала никогда. Миниатюрная и
жилистая, как Ленуся, с шелковистым пробором в черных волосах, завязанных сзади
узлом, она с утра командовала всей семьей — распределяя обязанности, требуя от
Ленуси, чтобы та поднялась, причесалась, немного прибрала: «Двигайся! Главное —
двигайся!»… А во второй половине дня тетя Ксана работала на выставке трофейного
оружия — в Соляном переулке. Выучила назубок все экспонаты — что и как
называется, как разбирается, из чего состоит. Водила экскурсии для тех, кого
отправляли на фронт, и уверяла, что в каждой группе есть «человек в штатском»,
который внимательно слушал и вопросы экскурсантов, и объяснения экскурсовода.
По воскресеньям она выходила на толкучку — менять вещи на
что-нибудь съестное, и очень ловко это проворачивала. За адвокатские золотые
дедушкины часы, бриллиантовое Ленусино кольцо и запонки в виде скрипичного
ключа, с рубинами, тетя Ксана, как говорила она, «выиграла» полкило пшена,
полкило сахара и грамм 200 масла. Чуть-чуть столовка поддерживала — та, что
открыли в БДТ — там по талонам давали обед — затируху, котлеты из пшена… Ну и,
конечно, хлеб по карточкам. Очереди длиннющие в утренней тьме; Жука с Володей
менялись, чтобы не сдохнуть на холоде. Странно было только, что Ленуся,
несмотря на героические усилия всех вокруг держать ее и тащить, с каждым днем
все больше слабела и впадала в апатию. Как будто лишь сейчас поняла, что Захар
не вернется никогда.
Потом немцы взяли Тихвин…
А холода навалились такие страшенные, будто природу и саму
землю обуяла особая ярость — за все, что с ней делали люди, прорывая в ее теле
глубокие рвы, взрывая ее покровы, сбрасывая в ямы тысячи трупов, пожирая все
живое — от кошек до крыс.
С этого момента начиналось и завершалось то главное «и так
далее», которое впоследствии всегда замирало у Жуки на сжатых губах. И всю
дальнейшую жизнь ее племянник не мог добиться от нее главного: деталей. Того,
что он более всего ценил в жизни: в людях, в искусстве.
— Жука, слушай, — приступал он терпеливо, —
это ж сто лет назад было, пора и привыкнуть. Ну расскажи по-человечески — как
умерла Ленуся.
И не понимал — отчего та замыкалась.
— Умерла и все, — отвечала тетка. — От голода
угасла. И так далее…
