Самое страшное в жизни, считала она, именно детали. Вот что
с удовольствием она выкинула бы из своей детской памяти: тот день, когда
впервые Ленуся поплелась одна на толкучку: тетя Ксана была занята на
«утреннике», а Жука болела ангиной. И с той минуты, когда за матерью
захлопнулась входная дверь, Жука встала у заклеенного крест-накрест окна кухни,
глядящего на Моховую, и стала ждать. Ей казалось, что пока она стоит и ждет, с
Ленусей ничего дурного не случится, и та удачно выменяет на еду яйцо, которое в
семье называли человеческой фамилией Фаберже. Яйцо из Ленусиного приданого
было, конечно, копией, но отменной: красно-эмалевое, увенчанное луковкой золотой
короны с крестом, все перевитое какими-то золотыми кручеными веревками, оно
стояло — пузач на трех львиных лапах — на ониксовой подставке в стеклянном
шкафу, который отец называл почему-то «адвокатской горкой». Там, в этой горке —
тоже наследной — до войны еще много чего стояло. Больше всего Жуке нравились
синие с золотой чешуей чашки с блюдцами (выменяно в сентябре на гречневую
крупу), шкатулка, хрустально перебирающая песенку «Ах, мой милый Августин»,
(сосед-коллекционер за нее тулуп отдал и брус маргарина), и забавные
серебряные, позолоченные ложечки — каждая с попугаем иной породы и раскраски.
Папа называл все это побрякушками.
— Запомни, — сказал он однажды Жуке, которая тогда
ничего такого запоминать не собиралась, но как-то все равно запомнилось,
впечаталось, как многие отцовские слова и замечания. — Запомни, самая
ценная и старинная здесь вещь, это… — и постучал ногтем среднего пальца по
стеклу, за которым, почти сливаясь с серым бархатом задней стенки горки, стоял
тяжелый кубок на витой ноге, расходящейся книзу круглой устойчивой юбочкой. На
боку самого кубка по трем волнам плыл гравированный трехмачтовик с поднятыми
парусами, а по низу серебряной юбочки впересыпку с листочками вились буквы
неизвестного языка, так что отличить буквы от листочков было не так уж и легко.
— Самая дорогая? — уточнила Жука, удивляясь про
себя неказистости вещи.
— Самая ценная для тебя, — поправил отец и,
понизив голос, пояснил: — Ленуся тут ни при чем, это наш с тобой удел.
Литое тяжелое слово удел так поразило девочку, что она
спросила:
— Почему?
— По кочану. Вырастешь, внука мне родишь, тогда скажу.
— А что здесь написано? — заинтригованно спросила
Жука. Она только что прочитала «Графские развалины» Гайдара и бредила
приключениями, тайнами и шпионами.
— Если б я знал, — вздохнул отец. — Это не
идиш, совсем другой язык…
Она стояла у кухонного окна, выходящего на Моховую, и
высматривала легкую фигурку матери, которая, даже истощенная, даже закутанная в
тряпье, все же не теряла балетных очертаний, хотя уже давно двигалась
замедленно, как во сне, и не верилось, что это Ленуся, с ее сильными ногами и
стремительным жилистым телом тащится десять минут из столовой в кухню. Жука
переживала, что отправила мать по такому сложному делу. Правда, она дала Ленусе
четкие инструкции: на мясное не выменивать, ни студня, ни пирожков не брать, а
то еще подсунут человечину — такое бывало. На толкучке всякое случалось. Вот,
тетя Ксана однажды попала в облаву. И всех, кого загребла милиция, отправили на
Пискаревку — бросать в траншеи мешки с трупами. Но тете Ксане, она
рассказывала, повезло: в ее мешке оказалось двое детей, не так тяжело было
тащить и бросать…
Когда Жука стала всерьез волноваться за мать, та, наконец,
возникла на углу улицы Пестеля, с полулитровой банкой, почти до половины
заполненной… и Жука чуть не задохнулась от счастья: наверное, это постное
масло! богатство! бесценное достояние! Что может быть вкуснее: слегка наклонив
банку, вылить на блюдце лужицу золотой вязкой жидкости и макать в нее хлеб!
Макать, но не вымачивать полностью, еще чего! По чуть-чуть, отправляя в рот по
кусочку, и не сразу глотать, а чтобы весь рот пропитался ощущением, узнаванием,
пониманием еды… Макать, макать — всю дневную норму хлеба. Нет! — у Жуки
выделялись голодные слюни, она сглатывала их, и ей казалось, что во рту уже
пахнет дивным подсолнечным солнечным вкусом. — Нет, не всю норму, нет!
Разделить на три части: завтрак — обед — ужин… и праздновать так несколько
долгих дней.
И тут на Ленусю наткнулся мальчик с санками. Он просто
медленно шел навстречу, шел-шел… и вдруг упал и остался лежать, а санки
покатились дальше, под ноги оцепеневшей Ленуси, и она качнулась, переступила
ногами… и..!
Полет банки к асфальту и фонтан маслянистых брызг — ярче и мучительней
взрыва фугасного снаряда, — с тех пор всегда возникал в памяти Жуки в
моменты невыносимого напряжения. Снег под ногами Ленуси вспыхнул янтарным
горячим светом, а в ледяном углублении от полозьев скопилась лужица. Она как
подрубленная рухнула на колени, и принялась лакать из этой лужицы масло — жадно
и быстро, как собака Полкан на их довоенной даче…
И впоследствии ничего не перешибло в Жуке эту ужасную сцену:
ни смерть Володи — от снаряда, упавшего прямо во двор, ни заиндевевшие,
засыпанные снегом трупы на улицах, ни даже застылое и обернутое простыней
балетное тело самой Ленуси, так ладно и твердо, как египетская мумия, уплывшее
на санках в царство мертвых.
В январе от взрыва поблизости вышибло окна в кабинете отца,
и на кухне случился небольшой пожар, который они с тетей Ксаной заливали из
ведер, так что потом повсюду на полу образовались глыбы льда. В январе же от
истощения и холода угасла бабушка, Александра Гавриловна, и просидела в
кресле-качалке в детской, куда они отволокли ее вместе с креслом, целую неделю
— окоченевшая и холодная — ни у Жуки, ни у тети Ксаны, к тому времени изрядно
истощенных, не было сил тащить на Пискаревку тяжелое костлявое тело. Наконец,
дворничиха Тая за 200 грамм хлеба согласилась увезти труп. Да только довезла ли?
Может, бросила где по дороге, бесслезно сокрушалась тетя Ксана, кто ее знает…
* * *
В одну из февральских ночей Жуку с тетей Ксаной вывезли,
наконец, из Ленинграда на грузовике по льду Ладожского озера. Жуке велено было
собрать небольшую котомку: немного теплых вещей. Она собрала узелок с бельем,
кофтой и шерстяной юбкой. Подумала, отобрала из семейного альбома две
фотографии — свадебную отца и Ленуси, и еще одну, испанскую, где отец стоит с
винтовкой на фоне стены толедского Алькасара, торчащей гигантским зубом.
Когда тетя Ксана уже запирала парадную дверь, Жука вдруг
ахнула, отстранила ее и устремилась обратно в квартиру.
— Ты что! — слабо окликнула тетя Ксана. —
Опоздаем, уедут.
Через минуту девочка вернулась с какой-то металлической
рюмкой в руках.
— Ты с ума сошла? — в сердцах спросила тетя Ксана.
— Это… ценная вещь, — замерзшими губами
пробормотала Жука. — Папа сказал — наш с ним удел.
Она помнила всю жизнь острый морозный воздух, красные флажки
на снегу, отмечавшие дорогу, дальний утробный вой сирен, кипящие в свете
прожекторного луча снежинки, группу закутанных во что попало женщин и детей,
что молча толпились возле грузовика с брезентовым кузовом.
