Почему это вспомнилось? Ах, да: после общения с Марго всегда
вспоминается что-нибудь такое. Все по теме…
Вот этот синий «рено» нестерпимо нагличает: повис на хвосте,
таращит дальние фары, угрожая: щас, мол, раздолбаю тебя к чертям собачьим.
Водят эти здесь также безобразно, как израильтяне…
Милый, что ж ты, сука, меня так невежливо подрезал? Дай-ка я
тебя накажу, заодно и на профиль гляну… Ага, мавританский наш брат, семитская
родня, — еще эта клетчатая тряпка на шее, чтоб не обознались и
побереглись. Узнаю ваши аравийские ухватки, властитель поверженной Европы.
Впрочем, куфия на шее — сейчас не более чем знак принадлежности к некоему
европейскому клубу интеллектуалов. Сегодня только ленивый Олаф, Жак или Ханс не
оборачивают шеи этим бедуинским платком. Обаяние чужой расы…
Катись, давай… это тебе в виде гуманитарной помощи.
Если вдуматься: человече настолько бездарен, что на
протяжении своей запутанной истории повторяет и повторяет одни и те же
убийственные ошибки… Возьмем историю Испании. Воинственным вестготам, не
поделившим трон в начале восьмого столетия, было невдомек, что, призывая на
помощь северо-африканского Тарика ибн Сеида, повелителя мавров, они распахивают
дверь воинству новоиспеченного Мухаммада. Положим, Родерих был разбит при
Гуадалете и утонул… — кстати, где он умудрился утонуть? В вечно пересохшем
Гвадалквивире? Хотя умудряются же крестить тысячи христиан у нас, в тазике
худосочного Иордана… Ну-с, утонул король Родерих в бозе. И что? Вернулся после
победы наемник-Тарик в свои африканские наделы? Держи карман шире. Его терзала
вожделенная страсть: распространить религию Пророка на страну неверных. К тому
же, он жаждал разыскать легендарные сокровища царя Соломона, которые, по
неизвестным истории причинам, якобы спрятаны были в тайнике где-то в Толедо.
Хм… интересно: почему — в Толедо? И почему, почему довольно скромные, по
понятиям нашего времени, сокровища Храма — на любом затонувшем галеоне золота,
серебра, слоновой кости и благовоний было втрое больше, чем в храмовой казне
евреев, — не давали покоя толпам иноземных мародеров, так что вошли в
историю, в литературу, в мифы? Неважно: в начале восьмого столетия дикие орды
берберов (читай: мавров, так поэтичнее, о, наш европейский, одомашненный еще
Шекспиром, Отелло с его благородной и все же криминальной ревностью!) уже
владели большей частью полуострова. И поделом!
Казалось, стоило бы христианам вызубрить этот исторический
урок. Но… ничуть не бывало: в середине двадцатого века забывчивая Европа
зазывает все тех же мавров на свои зеленые лужайки и мытые шампунем мощеные
улочки: приходите, тетя кошка, нашу мышку покачать… И вот минуло каких-то
несколько десятилетий — миг, упавшая ресничка с века двадцатого века, — и
уже гордая Европа дрейфит перед новыми гуманитарными ордами, оступается,
пятится, извиняется за все причиненные беспокойства, платит отступные, пособия,
стипендии и гранты, но поздно: зеленые лужайки засраны, по мощеным улочкам
бродят барышни, законопаченные в галабии и черные платочки по самые черные
глазки, на центральных площадях с легендарными именами исступленно протестуют в
поясах шахидов известные актрисы уже смешанного происхождения… Прощай, Европа!
Арриведерчи, Рома! Аллахакбар, Мюнхен… — не за горами окончательное
решение европейского вопроса.
И по-прежнему всем есть дело до так и не найденных сокровищ
царя Соломона…
Скучная история — эта Кастильская равнина. Едешь, едешь… и
вдруг издали выплывает жутковатая складчатая скала, лежащая, как накрытый
простыней покойник…
* * *
На сей раз он устал от Марго и ее семейства уже к вечеру
первого дня.
Забавно, что сама она не меняется ни на йоту — с тех
студенческих лет, когда, одесская девочка, взяла приступом живописное отделение
Академии. Уже тогда она была похожа на бравого солдата Швейка, напялившего на
кумпол растрепанный рыжий парик коверного; но в те годы в ней все же не так
явственно клокотала Молдаванка и Пэрэсыпь — очевидно, Ленинград нашей юности
все же строил провинциала в затылочек. И, конечно, могутные телеса наросли на
ней только за последние годы. А тому эдак лет двадцать пять назад Марго была
разбитной и шустрой голубоглазой девчушкой, с барабулькой вместо носа и
всклокоченной башкой: бравый солдат Швейк в начале своей военной карьеры.
Замечательным товарищем была, настолько замечательным, что однажды, нимало не
задумавшись, утешила его вместо не явившейся на свиданку их курсовой красавицы
Натальи. Да брось, сказала она, чё ты расстраиваисся? Вот, иди-к сюда, глянь:
чем мои цыцки не таки гарни? — и, взявшись за ворот свитера, решительным
движением обеих рук оттянула его вниз так, что две сдобные городские булки,
увенчанные влажным изюмом, вывалились у нее из — за пазухи, зажигая
дополнительный свет в сумраке мастерской. В молочном сумраке белой ночи.
Он и сейчас улыбается, вспоминая тот случай. Тем более что
он не имел никакого продолжения, словно речь шла не о жаркой трехчасовой возне
на легендарном (впоследствии утопленном в Обводном канале) их с Андрюшей
диванчике, а о совместном походе за пивом.
Интересно, что Марго не только ни разу не обмолвилась о той,
вполне романтической (он никогда не допускал оскорбительной обиходности даже в
мимолетном, даже случайном) ночи, но ни разу не намекнула о какой-либо
возможности ее повторения.
Для него это долго оставалось загадкой. Неужто не потрафил?
Потом она вышла замуж за — имя выяснилось позже, как и
робкое обаяние этого бессловесного гения, — за программиста Леню, и в
конце восьмидесятых они уехали в Израиль. Какое-то время поболтались по съемным
квартирам в славном городе Хайфе. Леня, бедняга, так и не осилил святого языка;
он охранял центральную автобусную станцию и — как уверяет Марго, впрочем, врет,
должно быть, — получал за ночь дежурства курицу. В конце концов, ошалев от
курятины, связался с каким-то своим бывшим сокурсником, у которого в Мадриде
уже процветала небольшая фирма, и после скандалов, слез и прощаний все
поднялись и на куриных крыльях совершили перелет — из одной Мавритании в
другую. Здесь у Лени все пошло сразу как надо.
Лет десять назад Марго, прилетев в Израиль на свадьбу
племянницы, отыскала Кордовина в Иерусалиме. Сначала он не понял — к чему
возобновлять это милое знакомство. К тому времени он завершил свой круг
мытарств: послужил в армии, которая принесла ему законное право на обладание
личным «глоком», прошел некий специальный курс в Стокгольмском университете,
вернулся и поработал четыре года в местном отделении «Christie's», помощником
эксперта, составляя бесконечные каталоги. При этом постоянно публиковал статьи в
специальных изданиях и года два уже преподавал в университете — пока на правах
ассистента.
Главное же: он сумел переправить оттуда и встретить
тщательно разобранное и расфасованное по тайникам содержимое драгоценной серой
папки, его заветной птицы-феникса, чьи запечатанные, склеенные дедом и до
времени плененные крылья так мощно и разом распахнулись над судьбою внука…
И тут явилась Марго. Позвонила прямо в деканат университета
(телефон добыла в справочной, по совету сестры их общей знакомой, дуры и халды,
чудовищно провинциально — ты вообразить не можешь! — одетой на свадьбе. А
ты, Кордовин, что, до сих пор не женат? Я так и знала: ты всегда был
эгоистичным гадом).
