И секретарша на кафедре, эта безмозглая цыпка, ничтоже
сумняшеся, выдала Марго личный его телефон. Впрочем, та все равно выудила бы
его и со дна морского.
Он пригласил ее пообедать. Ждал на террасе «Дома Анны Тихо»,
с любопытством и нежностью посматривая на двух солдаток за соседним столом —
тоненьких, почти безгрудых, в просторных, запятнанных солнцем, гимнастерках.
Автоматы лежали у ног, а обе девушки сосредоточенно ели мороженое, каждая свое,
перекладывая в тарелку к подруге и однополчанке то шоколадное крылышко, то
кусочек засахаренной груши.
Эти солдатки удачно подвернулись для объяснения — почему он
не узнал Марго. Смотрел на молодняк.
— Облизываешься, старый хрен? — она тогда уже была
толстой, энергично-басовитой, двигалась танковой колонной, сотрясая воздух и
землю.
Назвала его студенческой кличкой — Зак, и тем страшно
расстрогала.
Общая юность — вещь хорошая, но в начале беседы, перебирая
имена и припоминая шаловливые экзерсисы молодой козлячей энергии, — он еще
думал, что отнесет эту встречу к никчемным эпизодам жизни и выброшенному на
ветер времени.
Однако минут через тридцать, когда подали блинчики с тунцом,
его уже не интересовали ни девушки-солдатки, ни блинчики, ни драгоценное его
время.
Выяснилось, что в культурной среде Мадрида встречаются
богатые люди, которые не прочь купить хорошую копию какой-нибудь известной
картины. Понимаешь, Зак? Просто хорошую копию, включая подпись автора, само
собой. Люди хотят на своей вилле на Коста-Браве или в Марбелье повесить
какого-нибудь Манэ или Дега, или там Курбе, и дурить головы друзьям и
родственникам. Хорошо бы, знаешь, чтоб картина несколько отличалась от
оригинала… ну… какими-то деталями. Вариант, так сказать, известного полотна. Я
сразу вспомнила о тебе. Ты же гениально копировал! Помнишь, какой хипеш
поднялся по всему Эрмитажу, когда ты пытался вынести свою «Кающуюся Магдалину»
Тициана, свою праведную копию? Как вопили старушенции в залах и хватали тебя за
яйца, и жали на все кнопки, и бежали за каким-то старшим научным сотрудником?!
Да: Европа огранила несравненный лексический запас отважной
девушки. А «богатые люди культурной среды Мадрида», надо полагать, русского
происхождения.
— О каких деньгах идет речь? — спросил он.
Она назвала смехотворную сумму. Кажется, эта идиотка
собиралась натворить кучу глупостей, например, втюхивать «новым русским» копии,
выдавая их за подлинники. Эх, Одесса, город мой у моря…
Как раз за неделю до этой встречи Кордовин выставил на
лондонский «Sotheby's» одну из подлинных акварелей Рауля Дюфи — прозрачные
окрестности парка, два наездника в красных куртках на белой и муаровой
лошадях, — благословляю тебя, мой мудрый и мужественный дед! — Это
был второй шаг, направленный на упрочение безупречного имени. Акварель
упорхнула за 80 тысяч долларов.
— Марго, — мягко проговорил он, — я
давным-давно не держал в руках ни кисти, ни мастихина.
Она недоверчиво уставилась на него, тряхнула рыжей гривой:
— Кордовин, не морочь мне голову! В жизни не поверю!
— Увы, — кивнул он сокрушенно, — ужасающий
артрит правой руки. В период обострения я этого ножа не удержал бы… Стареем,
Марго — я имею в виду себя, конечно. Ты-то молода и прекрасна. Но. У меня есть
парочка способных ребят, которые…
— Исключено! Мне нужен только ты, думаешь, я забыла —
как виртуозно…
Он замолчал. Дал ей еще минут пять нести с энтузиазмом
несусветную чушь, изредка кося глазом на грациозную, как кошечка-подросток,
юную встрепанную официантку в коротких белых брючках. Наконец, отложив нож и
вилку, склонился над столом, и глядя в круглые голубые глаза бравого солдата
Швейка, тихо отчеканил:
— Марго. Слушай меня, малышка. Ты будешь делать то, что
я скажу.
* * *
Лет пять назад они купили небольшой дом в Лос Анхелес де Сан
Рафаэль, лилово-холмистом городке в двадцати километрах от Сеговии. Вот к этому
дому, обложенному неровными кусками темно-серого камня, окруженному невысоким
каменным забором, с высаженными по внутреннему периметру молодыми кипарисами, с
коваными воротами, которые только по эскизу Марго могли соорудить оторопевшие
кузнецы: пики, вензеля в стиле рококо и два льва, разинувших в зевке
пасти, — вчера, часа в три пополудни, он подрулил на съемной машине.
Здесь уже вовсю цвели деревья. Вся улица была засажена
невысокими «арболь дель амор», деревьями любви, что цветут упругим сиреневым
цветом. И волнующе пахло ранней загородной весной, чей ветерок почему-то всегда
приносит идиотскую надежду на вечную молодость.
Паркуясь на стоянке возле дома, он слышал неистовый вопль
Марго со второго этажа, из открытой на деревянную галерею двери. Значит, дома
был кто-то из детей, а может быть — судя по децибелам — оба, и сын и дочь.
Войдя в калитку, он миновал скучноватую под дождиком
лужайку, на которой, выпятив бедра, одалисками лежали несколько глиняных амфор,
изрыгавших красно-розовую пену мелкой герани, толкнул приоткрытую входную
дверь, и стал подниматься по лестнице на второй этаж.
Когда он научит ее запирать, запирать, крепко запирать все
двери! Похоже, по-прежнему идеалом жилья она считает свой продуваемый морскими
ветрами одесский двор с двумя швартовыми тумбами в воротах.
По мере его неторопливого восхождения перед ним вставала вся
мизансцена — причем, заметив его на последних ступенях, Марго ни на секунду не
остановила свой крик:
— Он?! Он маму свою лю-убит! Он маму любит и уважает,
да!
Эмиль, сын — единственный из всей семьи, кто противостоял
деспотизму Марго и был, в сущности, нормальным парнем: учился в университете и
писал обзоры музыкальных вечеринок в каких-то молодежных клубах (никчемное, в
сущности, занятие, но все же ребенок при деле), — сидел, перекинув ногу на
ногу, в кресле напротив матери, и с кривой ухмылкой на лице похлестывал себя по
колену деревянными четками.
— Да-а! Он уважительный любящий сын! Он не говорит
маме: «Чтоб ты уже скорее сдохла, чудовище!» Нет, зачем! Он так маме не
говорит, своей мамочке единственной!
Она поправилась еще больше и еще больше стала похожа на
голубоглазого Швейка с тройным жабо трясущихся подбородков.
Если Эмиль действительно изрекает подобные перлы, то он,
конечно, скотина — хотя, надо признать, Марго-домашняя абсолютно невыносима.
Терпел — да не терпел, а обожал ее — только Леня.
Он показался в дверях. Вау! — как говорит в таких случаях
Ирина: этот спектакль, оказывается, имеет зрителей.
На диване сидела Катарина — дочь, двадцатипятилетняя полная
шатенка, очень похожая на Марго, только без ее энергетических мощностей, то
есть совсем иная женщина. Рядом с Катариной, присев на матерчатый валик дивана
одной ягодицей, сидел молодой человек лет уже сильно за тридцать, смуглый,
худой и долговязый, с той нервной и в то же время развязной поджаростью, что
разоблачает прошедшего все боевые и резервистские стрельбы израильтянина. Парень
был вполне симпатичен, но — это сразу бросалось в глаза — чувствовал себя не в
своей тарелке, явно тяготясь ролью свидетеля семейного стриптиза. Видать,
очередной претендент на руку невинной голубки, но все же надо быть начеку. И
ведь сколько раз просил ее не созывать публику в дни его приездов.
