Он потянулся, выключил радиатор, от которого левая щека
пылала температурным пожаром, и зажег свет.
Ого! Наверху, надо полагать, в разгаре ужин — начало
девятого.
Он чувствовал себя вполне способным присоединиться к
уважаемой публике. Марго и сама отлично готовила, а при наличии на побывке
невесты-Катарины можно надеяться на коронный их пирог с капустой.
Когда минут через пятнадцать он заявился в столовую,
обставленную вполне в духе Марго — дорого и чу-уд-но: картины в таких тяжелых
золоченых рамах, что живописи не видать, какие-то столики по углам, накрытые
испанскими шалями, на них с полдюжины настольных ламп, серебряные канделябры,
антикварные часы со вздыбленными конями, бронзовые фигуры и бюсты, и множество
мелких случайных вещиц, — грозовые тучи уже собрались над бедной Яшиной
головой.
— Я пришел дать вам волю, — провозгласил голодный
дон Саккариас, — от капустного пирога.
— Кордовин! — заорала Марго. — Сядь на свое
место и молчи!
Да: у него тут было свое место, — спиной к
подозрительной копии некой псевдоримской Венеры: только он один мог
протиснуться между столом и ее тяжким бедром в складках мраморной тоги. В
спокойные дни он развлекал семейство длинными монологами, обращенными к этой
тетке. Вроде она — бесчувственная дама сердца, а он безнадежный воздыхатель. В
ее мраморном лице действительно была какая-то заинтересованность в диалоге, в
этом и заключался комизм ситуации.
Но сегодня случай для инсценировки явно неподходящий.
Он сел, подмигнув несколько напряженному доктору напротив, и
удержал себя от замечания, что отстреливаться они будут вместе. Тот никак не
ответил на дружеский сигнал.
— Марго, а что вон то желтенькое — это с яйцом? —
спросил он.
Та, не глядя, передала ему вазу с яичным салатом.
— …и иврит у вас, Яша, — продолжала она, чуть
сощурясь, — не абы какой. Великолепный марокканский иврит. Такого за сто
лет ни на каких курсах не выучишь. Признавайтесь: вы учили его в постели?
Черт побери. Да она неуправляема, эта баба. А Катарина,
оцепенелый кролик, не в силах постоять за своих обреченных мальчиков. И Леня не
в состоянии дать ей разок по физиономии. Кстати, Лени-то и нет.
— А где же Леня? — поинтересовался Кордовин. Ему
никто не ответил.
— Да, — натянуто улыбаясь, проговорил Яша. —
Да, у меня была девушка, марокканка. С чего бы это скрывать.
Последовала внятная пауза, после чего тяжело звякнули
брошенные Марго на скатерть серебряный нож и вилка.
— Так! Яша! Быстро! Быстро мне отвечать: сколько женщин
у вас было до Катарины!
Отсюда, с его места под мраморным локтем
покровительницы-Венеры, видно было, как с улицы к воротам подъезжает Ленин
«сеат».
— Шесть… — недоуменно поглядывая на свою смиренную
избранницу рядом, сообщил Яша, вероятно, по-прежнему не видя в свои тридцать
шесть лет в этом особого криминала. Хотя уже было сильно заметно, насколько ему,
бедняге, тошно.
— Марго, послушай, детка. Надо как-то сменить тему и
разогнать эти тучи, ей-богу! Не выпить ли нам за то, чтобы…
Поздно. Поздно! Лыжник уже оттолкнулся и полетел с
высоченной горы, только ветер свистит обочь, и лица, жесты, рвано выкрикнутые
слова на ветру уносятся прочь с необратимой скоростью.
Лицо Марго наливается кровью. Она хватает себя за волосы,
так что, кажется — еще мгновение, и Швейк совлечет со своей башки паклю парика,
и под хрустальным каскадом люстры обнажится сияющая лысина.
— Сейчас! Вы! Всё! Скажете мне, как на духу! —
отчеканивает она, вперив в беднягу тяжелый пыточный взгляд: — У вас в России
остался ребенок!
И, потрясенный проницательностью этой страшной женщины, Яша
тихо склоняет голову.
Тогда раздается протяжный истошный вой, нечто среднее между
запевом сельских плакальщиц и индейским боевым кличем.
— А-а-а-а-а-а!!! — кричит Марго долгим, затихающим
на конце выдоха, рыком… Набирает в легкие воздуху и снова заводит: —
А-а-а-а-а-а!!!
Услышав этот трубный рев, тихий подкаблучник Леня, паркующий
в это время во дворе машину, с перепугу носом одного своего автобомиля въезжает
в зад другого своего автомобиля. Вываливается из дверцы и взлетает на второй
этаж:
— Что!! Что?! — вскрикивает он умоляющим
тенором. — Что случилось?!
Раскачиваясь из стороны в сторону, и указывая на посеревшего
Яшу толстым пальцем, Марго ревет:
— Он!..О-он! Он бросил в России своих детей! Смотри на
него, Леня! Все смотрите на него! Это — главная сперма Советского Союза!!!
М-да… но поесть-то все таки надо. Самое интересное — это
выражение лица даже не Яши, который в настоящей дикой ситуации — невинная
жертва, и в данный момент не в состоянии отличить сна от реальности, — а
Лени: прожить с этой женщиной более четверти века, и так живо, так страдательно
любить малейшее движение ее толстого пальца, малейший взмах ее выщипанной
брови, кувалды ее бальзаковских рук…
Дон Саккариас обстоятельно положил в свою тарелку салаты;
Яшиной, выроненной вилкой подцепил отбивную с огромного блюда в центре стола —
доктору уже ничем не поможешь, это как на фронте, когда ты стягиваешь с
убитого друга сапоги — мне еще воевать предстоит — поднялся, толкнув мраморное
бедро и машинально извинившись перед Венерой, и выбрался из-за стола.
Там, у себя в каморке — в школе — он отлично отужинает.
Интересно, как она детям преподает, эта фурия? И ведь дети
любят ее, сам видел, своими глазами.
Через час Марго к нему спустилась. Она была мрачна, но
абсолютно невозмутима.
— Молодые удалились на покой, — объявила она.
После этой ее фразы ублаготворенный и сытый дон Саккариас согнулся пополам от
хохота. Марго смотрела на него, долго и подробно изучая, будто впервые увидела
и должна оценить по всем статям.
— И что ты ржешь? — спросила она с интересом.
— Представляю Яшину склонность в эту ночь к любовным
утехам.
— В том то и дело, — согласилась она. И вдруг сама
фыркнула, оборвала себя; опять строго на него глянула. Расхохоталась,
шлепнулась на стул, и долго они не могли успокоиться, поглядывая друг на друга
и вновь заходясь в приступе истерического смеха.
— Ладно, — проговорила она, деловито отирая пухлой
ладонью слезы. — К делу. Осмотрим подстреленную дичь.
Ушла на хозяйственную половину школы и довольно долго там
возилась. Надеюсь, не в стиральной машине она прячет дичь?
Странно, почему он с таким волнением всегда ждал встречи с
этими обреченными. И интересно, испытывает ли монстр-людоед сострадание к своим
жертвам, перед тем как обжарить на костре их дымящуюся печень?
