Наконец, Марго явилась с двумя холстами в руках.
Один чуть больше другого. Холсты — уже виден испод, — в
отличном состоянии.
Нет, она молодчина, она молодчина — Марго!
Он сел на стул напротив топчана, и Марго развернула и
поставила рядом обе картины.
Затем пошла в школу и вернулась оттуда с детским табуретом,
на который и уселась, — бедная толстая задница.
— Тебе неудобно, — заботливо проговорил он, все
еще заставляя себя помедлить перед детальным рассматриванием. — Сядь ко
мне на колени, моя радость.
Поменялись плацдармами… И наконец, как писали в дореволюционных
романах, «он погрузился в созерцание». Впрочем, созерцанием это назвать было
невозможно. Первый взгляд на вещь всегда был похож на медленное внедрение клеща
под кожу. Кроме того, он скорее не рассматривал эти вполне заурядные холсты. Он
— сквозь них — рассматривал будущие великие полотна.
Ни в каких очках он, само собой, не нуждался. Хвала аллаху,
у него было стопроцентное зрение.
Марго вышла… минут через пять вернулась под рокот водопада в
туалете.
— Теперь разлучим их… — пробормотал он. Поднялся и
отставил одну из работ.
Та, что осталась стоять на топчане прислоненной к стенке,
предлагала зрителю незамысловатый натюрморт: две рыбины на сером, с розовой и
зеленой каемками, блюде. Фон — толстые изломанные складки синей драпировки.
Написано живо, широко, довольно экспрессивно.
— Не выдающееся произведение, а? — сказала она.
— Ну почему же… — отозвался он не сразу. —
Натан Коган — неплохой художник. Сильно зависел от окружения, это правда. Да и
кто из камерных дарований не зависел тогда от таких гигантов, как Сутин, —
если каждый день обедал с ними в каком-нибудь бистро, любил одних и тех же
натурщиц и пользовался теми же красками…
— Сутина станешь ваять? — с любопытством спросила
она.
Он поморщился. Точно так, как не допускал сальных замечаний
о мимолетных своих любовях, так все внутри него восставало против этого
гнусного полууголовного говорка мелких бездарей.
— Поставь другую! — велел он сухо. — К тому
же ты знаешь, что сам я ваять давно уже не в состоянии.
Никогда она не узнавала в картине, которую он привозил, того
заморыша, которого сама же года три-четыре назад выторговала на каком-либо из
европейских аукционов.
Марго — при всей их преданной дружбе — тоже не полагалось
знать больше того, что предназначалось по роли. То есть: скупать на аукционах
недорогие картины третьестепенных живописцев и искать хорошие руки среди
мадридских галеристов и коллекционеров. Кстати, у нее были неплохие дружеские
связи в здешних кругах. Эта слониха обладала беспрецедентной
коммуникабельностью и умением проникать всюду, в своем могучем стремлении к
сияющим вершинам.
Одной из таких сияющих вершин была княгиня София Боборыкина,
потомственная русская дворянка, замужем за крупным швейцарским бизнесменом,
имевшим сеть первоклассных отелей по всей Европе. Княгиня София Боборыкина —
еще один персонаж, который, собственно, стал персонажем только после того, как
пошерстив архивы замка Шенау, в котором в Австрии 70-х годов селили советских
иммигрантов, Кордовин обнаружил некую Софу Бобрик, девушку из Днепропетровска.
И все сошлось после того, как выяснилось, что Марго приятельствует с бывшей
подругой нашей княгини.
Ну, что ж, подумал он тогда, молодец, Софа. Смена фамилии —
хороший прием, когда делается со вкусом. А со вкусом у Софы все обстояло
наилучшим образом. Выйдя замуж за господина Синклера, она произвела над собой
ряд операций самого разного свойства, как косметических, так и родственных: всю
днепропетровскую родню, например, просто ампутировала. Обнаружив недюжинную страсть
к обустройству замков, старинных отелей и вилл, стала организовывать «русские
балы» по всей Европе. Особо славятся ее балы на старый Новый год — бывают там
Романовы, Шереметевы, Голицыны и прочие Обольяниновы. Что подают? Как положено:
расстегаи, икорку, балычок, водочку… Ну, и хор казаков, само собой.
Не часто, и не на балах — куда этой слонихе пируэты
выписывать, — иногда навещала Марго княгиню с некой миссией: хотелось
обнаруженную и приведенную в порядок картину известного мастера продать в
хорошие руки, «в нашу, русскую коллекцию» — (ву компрене?), а не через аукцион,
абы кому, в сейф аравийского принца или японского магната. И какое-то время
картина висела в одной из гостиных, кабинетов или сигарных комнат одного из
отелей, притягивая взоры настоящих негромких коллекционеров.
Однажды он лично видел — издали — княгиню Боборыкину в лобби
отеля, в Цюрихе, где останавливался на время какой-то конференции. Тонкая,
подштопанная и отлакированная по всем осям координат, с фиалковой сединой над
густыми черными бровями, Софа процокала каблучками по мраморным плитам пола под
руку с известным российским скрипачом. Очень известным скрипачом.
Второе полотно оказалось пейзажем, и хорошим пейзажем. Да:
хорошим легким пейзажем. «Un banc dans le Jardin de Luxembourg» — «Скамейка в
Люксембургском саду».
Ранняя парижская весна, ясный полдень, прозрачные деревья…
Две девушки на скамейке. Тут же, под рукой, корзинка для пикника, полузакрытый
голубой зонтик на коленях одной из девушек. Всё сине-зеленое, травяное… Легкие
дробные, сильно разжиженные мазки. Довольно близко к импрессионизму. Ей-богу,
жалко даже… Нина Петрушевская. Петрушевская, Нина. Что, собственно, о ней
известно?
В тридцатых годах довольно близко общалась с Гончаровой и
Ларионовым, восхищалась обоими. Те ей благоволили, есть отзывы в письмах и
воспоминаниях. Даже кое-что подарили из своих работ, что ныне замечательно.
Милая, так в кого из супругов ты хотела бы перевоплотиться?
— Ну, как аукцион? — спросил он, смягчившись.
— Да ну, — она махнула рукой, — аукцион, как
всегда: агенты с телефонами на ушах, гонка цен, сутолока… Стокгольм —
скукотища… После Испании все слишком пресно. Не город, а пряник какой-то. Ума
не приложу — как ты жил там два года.
— По всякому жил. И пресно, и не пресно. В университете
я был старше других студентов, поэтому держался в стороне. Вечерами в портовом
пабе вкалывал, а там другая компания, моряки с Ноева ковчега. А шведы… да, с
непривычки торопеешь: обязательное приветствие встречному, но если сигарету
стрельнул — изволь выдать монетку в компенсацию. Что-то не стыкуется. Хотя в
этой отстраненности есть и свое обаяние. Там знаешь что весело — открытый огонь
по вечерам над барами. Бьется зверский огонь в огромных факелах, захлебывается
черным дымом. Такая нешуточная стихия… а под ней — размеренная шведская жизнь.
— Нет уж, мне по сердцу наши испанские нравы. Скажешь
человеку просто, от души: «ми альма», «нинья»
[10]
… и к тебе —
соответственно отношение. Ладно, пойду… Тут на столе — туба, плоскогубцы и
молоток… вроде всё? А, ноутбук вон, на полке.
