Она тяжело поднялась, с усилием прогнулась в пояснице —
вернее, попыталась прогнуться.
— Устала! — сказала она уже от двери. —
Эта-то, хламида моя, опять не того притащила. Ну, кому это надо — всю жизнь
алименты терпеть.
При всей артистичности и многолетней «европейскости», Марго
в своем семейном обиходе была обычной мещанкой.
— Марго! — позвал он. Она обернулась. — Ты
молодчина! — сказал он. — Я тебя обожаю. Деньги уже перевел на твой
счет — тот, миланский. Все правильно?
— Дон Саккариас… — проговорила она, зевая. —
Ты меня еще никогда не обижал. А что запонки мои носишь — хвалю. И не думай,
что это серебро! Это платина! Марго фуфла не подарит.
Он не думал, что это серебро. Он знал, что это посеребренный
металл — такая уж она была, его Марго: отважная, преданная и скуповатая.
Он улыбнулся и одними губами послал ей воздушный поцелуй.
До часу ночи он вытягивал плоскогубцами и поддевал отверткой
гвозди, засевшие в старом подрамнике много десятилетий назад, аккуратно
складывал их в серебряную, с вензелями, коробочку — то ли табакерку, то ли
портсигар, то ли пилюльницу, подобранную в прибое все тех же блошиных развалов,
у древнего порта Яффо. Гвоздочки все должны были оставаться родными.
Картины он перевозил обычно в разобранном виде, хотя в этом
была своя морока.
Раздевая пейзаж Петрушевской, помедлил, разложил на лежанке
холст и минут десять еще рассматривал его в тусклом бахромчатом свете допотопного
торшера, то и дело нежно и кратко касаясь пальцами.
Затем бережно — не повредить старый красочный слой! —
свернул холсты трубочкой, упаковал в небольшую пластиковую тубу. Подрамники
сложил безукоризненно ровной и плотной вязанкой, проложил специальной пупырчатой
пленкой, поверх перепеленал липкой лентой.
В перевозке холстов была своя замечательная шутка, но не
этих, законных-аукционных, а тех, других, моих: несколько раз на вопрос
таможенника — что за картины, он отвечал, потупясь: «копии», и тревожным лицом,
и подрагивающими руками добивался, чтобы велели открыть и показать… Качество
полотен и неотразимый вид и запах подлинности всегда заставлял таможенников
вызвать эксперта. И вот там-то, под очаровательно мерзким искусственным светом
ламп, приглашенный разгневанный госэксперт выводил своей официальной рукой
приговор: картины подлинны! Вывоз незаявлен! Он изображал небольшой театр,
выкрикивая что-то о пропущенном рейсе, о моральном и материальном ущербе,
платил некоторый штраф — против закона ведь не попрешь. И оставался с бесценной
официальной бумагой на руках.
Впрочем, часто прибегать к таким штукам нельзя.
Наконец он сложил на столе улов, открыл ноутбук, заглянул в
свой почтовый ящик. Вывалились несколько писем. На три университетских
следовало ответить немедленно, и он ответил. Письмо от Ирины — ну где он там, и
почему не отписал о благополучном прибытии, надо полагать, интернет-кафе есть
на каждом углу… Нет-нет, никаких возвышенных эпистолярий в ответ: он страшно
занят, ни минуты свободной… целую… привет вашей очаровательной попке — все на
костылях косноязычной латиницы, визжащей на наших шипящих, как коньки на резком
повороте.
Того письма, которого он ждал с хищным пульсирующим током
крови, не было.
Ну, что ж… Будем считать, что найти человека во Флориде не
так и легко.
Как обычно, когда он пытался себя угомонить, произошло
обратное — ослепительное, как удар: белеющее в сумраке мастерской тело мертвого
Андрюши с треугольными заплатами ожогов на груди и животе, и рядом — утюг с
запекшимися ошметками его кожи.
Потерпи… потерпи, родной, еще чуток. Уже скоро…
Он задумчиво окинул взглядом тяжеленький сверток на столе.
Пролистнул на экране чистый бланк для письма, выбрал нужный адрес и приступил к
неторопливому, осторожному, по два-три медленных слова (капли из худого крана),
посланию.
«Дорогой Ральф, у вас сейчас раннее утро, а я в Испании,
глубокой дождливой ночью, любуюсь неким пейзажем, который по моей просьбе
купили мои агенты на недавних торгах „Bukowskis“, в Стокгольме. Блаженствую,
так как давно охотился за какой-либо вещью этой художницы. Речь идет о Нине
Петрушевской из окружения Ларионова и Гончаровой. Когда окажусь дома, в
Иерусалиме, пришлю Вам фотографию этой работы — она прелестна. До сих пор в
моей коллекции была только одна картина Петрушевской — „Дождь на Авеню де
Баграм“ (не показывал ли я Вам ее в Ваш приезд прошлой осенью?) — более
поздняя, предвоенная (если Вы не в курсе: Нина не успела эмигрировать из
Франции, была депортирована в один из нацистских лагерей, где — насколько мне
известно — и сгинула. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Просто после войны никто и
нигде не встречал ее работ, а их и вообще немного).
Дружище, я вот почему Вас беспокою. Мне бы хотелось написать
об этой, безусловно, талантливой, незаслуженно обойденной вниманием специалистов
и коллекционеров, художнице. Я бы заодно приобрел еще две-три ее вещи — если
они вдруг всплывут на каких либо торгах в „Christie's“ — все же это Ваша
вотчина. Был бы Вам страшно признателен, если б Вы в таком случае заранее дали
мне знать. Будете ли Вы в Лондоне в феврале? Если да, то спешу пригласить Вас
на ланч. И как нога у Реджины? Надеюсь, тема операции сошла с повестки дня?
Кстати, недавно мне посоветовали средство от артрита, мазь „Zolotoi us“,
российское колдовское чудо. Даже мой вечный артрит был смирен и заключил со
мной длительное перемирие. Передайте Реджине, что я достану для нее это
средство через российских друзей или привезу из России сам.
Обнимаю Вас, мой дорогой, простите, что пишу слишком кратко
и делово — я не у себя, и на рассвете отбываю.
Всегда преданный Вам,
3. Кордовин».
Некоторое время он не отправлял этого письма, перечитывая
еще и еще раз, добавляя там и сям слово, стирая излишне витиеватые обороты…
Оставить ли российских друзей — учитывая, сколько «фуфла голимого» за последние
годы приплыло на мировые аукционы из царства варягов и золотой орды? Решил
оставить, хотя в России старался не бывать и ни малейшего друга там не держал —
на всякий случай. Но, во-первых, биография и происхождение должны оставаться
незыблемы, во-вторых — у советских собственная гордость. Оставил.
Никакой довоенной работы Петрушевской у него никогда не
было. Но будет. «Дождь на Авеню де Баграм» еще только предстоит извлечь из
небытия, вернее, из вечно длящегося, дымящегося мартовскими туманами бытия, где
парные конские яблоки на мокрой мостовой излучают янтарный свет, а грохот конки
передается дробными легкими мазками, где не успели еще выключить голубоватых
фонарей на бледном небе, написанном так, что оно всегда останется слабо тлеть
на полотне, даже и в темном помещении.
Вот так, отлично: старушка Петрушевская спасена. Она не
исчезнет под гибельной его рукой, как предполагалось ранее (он просто не знал —
насколько она хороша вблизи), а, напротив, возродится, обрастет со временем
вновь найденными (пока еще неизвестно — где и какими) картинами. Начало
положено, это главное. Да: на аукционах эта работа стоила всего лишь двенадцать
тысяч евро — ей-богу, незаслуженно. Если подумать, чего стоят репутации и
денежный эквивалент большинства корифеев живописи…
