Когда бы знать человеку основные тезисы судьбы: бывший
мастеровой-иконописец, как и многие художники, Доминикос, критский лимитчик,
приехал сюда из Италии — в поисках работы… Занесло его в Толедо, отсюда ринулся
за заказом в Эскориал: стройка века там, понимаете ли, шла — грандиозная
кормушка для всей художнической шатии-братии… Филипп II самолично занимался
убранством этого замка, насчет достоинств которого, как известно, существует
самый широкий спектр мнений: от «симфонии в камне» до «архитектурного кошмара».
И получил Грек заказ, и не потрафил Филиппу. Пришлось вернуться назад в Толедо,
поджав хвост… Незадача, вы скажете, удар судьбы, профессиональное фиаско? Но
тут он и состоялся, слившись с городом — как это пишут в путеводителях? —
в нерасторжимом единстве. Короче: художнику и городу повезло.
И оглядывая весь долгий путь Доменикоса Теотокопулоса, можно
задуматься — что бы с ним и с его стилем произошло, если б он остался
декорировать Эскориал, постоянно находясь под наблюдением Филиппа и
итальянцев?..
Между тем вокруг оцепенелой замкнутой скалы Толедо,
закупоренной гигантской серебряной пробкой — сияющим Собором — кипела жизнь:
текли по опоясавшему город шоссе огни машин, добрасывая сюда, в потусторонний
мир, в сердцевину черепичных перепончатых крыл и нереальных тлеющих фонарей,
отчетливые гудки и шумы из другого мира.
Наверное, стоило спуститься в лобби и глянуть в электронную
почту.
Нет, сказал он себе, никуда ты не пойдешь и никуда не
глянешь. Ты возьмешь себя в руки и будешь ждать. Прошло всего два дня; Люк,
даже если в его распоряжении все сыщики побережья, нуждается в некоторой
свободе. Сам-то ты сколько лет рыскал повсюду, самонадеянно полагая, что
разыщешь того без всякой посторонней помощи, и оно понятно: такая помощь
чревата огромными осложнениями.
О’кей, — как говорит Люк, — дай времени сделать
свою работу. Уймись. Замри! И вели Андрюше тихо ждать. И — боже, боже — неужели
когда-то наступит день, в который Андрюша перестанет являться ему в своем
последнем обличьи: на полу мастерской, в бурых заплатах на бедрах и безволосой
груди нестеровского отрока?
И словно перекликаясь с темой телесных покровов, курчавая
длиннопалая рука: перстень, павлинья слезка перламутровой запонки в белейшей
манжете, крупные фасолины ухоженных ногтей, — протянулась через его плечо,
дабы по-свойски листнуть назад матовый лист папиросной бумаги перед
иллюстрацией Конашевича:
— Молодой человек, извините, ради бога… так вы Плавта
покупаете?
Да: то было изумительное издание двухтомника Плавта, издательства
«Академия». Место действия — знаменитая Лавка писателей на Невском, время —
середина первого курса, кажется? Какой там Плавт, тут на пирожок в закусочной
дай бог наскрести двугривенный…
— Разумеется, покупаю, — не оборачиваясь,
проговорил он. — И не люблю, когда у меня из под носа пытаются увести
книгу.
В минуту он вдруг придумал — где добыть деньги: элементарно
сдать в антикварную скупку на Литейном тот старый серебряный кубок, барахло,
задвинутое в дальний уголок серванта. Все равно он никому не нужен: Жука
никогда ничего из него не пьет.
И решив, обернулся — глянуть на обладателя такой руки…
Нет, память отвергает это лицо. Хотя стоило бы его
припомнить, и даже хорошенько припомнить, перед тем, как…
…А в букинистическом отделе работала Леночка, добрый ангел
со слабыми тонкими волосами редкого пепельного оттенка; они распадались от
пробора на два легких крыла, и когда она опускала ресницы, в ее облике
проступало нечто от юных послушниц какого-нибудь монастыря. И тело ее должно
было бы достаться послушнице монастыря из романа французского писателя
восемнадцатого столетия: очень белое, постоянно зябнущее ее тело почти не
отзывалось на его бешеную разработку… но странная особенность внезапно
всхрапывать на самом гребне блаженной вершины — будто она некстати вздремнула
на миг или вообще впала в забытье, — давала ему несколько мгновений
одинокой и полной свободы в достижении самого острого, пронзающего пика
наслаждения… И все эти годы он благодарно помнил ее только за это, нигде и ни с
кем более не испытанное, переживание…
…Кажется, он вздремнул? Сколько же времени прошло, как он
сидит и цедит отличное винцо? Он поднялся на ноги и так остался стоять, не в
силах отвести глаз от много раз и в разные времена года виденной картины.
Вся округа за рекой Тахо погрузилась, наконец, в
непроглядную темень и тишь. У колоколов будто вырвали языки, фонари погасли, и
только некоторые из них — отрешенно белые — придавали городу обморочно
безмолвный и мертвенный вид.
Огромная луна царила над этой скалой, изливая призрачный
блеск на дружные острия церквей и тесные островки кипарисов. Ее холодный
жесткий свет выбеливал пластиковый стол и стулья на балконе; черные тени
удлиняли силуэт каждого дома и каждой колокольни, и уже допитой бутылки на
столе, и его руки, лежащей на кирпичной ограде балкона. Так кисть гениального
Грека удлиняла фигуры на полотнах.
Теперь можно часами стоять здесь, вглядываясь вдаль, и не
увидеть на шоссе ни огонька машины. Лишь за рекой на склоне черного холма
подслеповато мигали в дрожащем воздухе влажной ночи огоньки чьих-то «сигаральес».
[11]
Вечная, как мир, мистерия лунного города, травленная в черни
и серебре, стыла в ожидании знака, по которому могла подняться и истаять в
небе, тихо дотлевая в холодных просторах серого рассвета.
3
Они с Хавьером сидели в зале огромной таверны, в подвале под
городским рынком. С потолка свисали над столами неисчислимые ряды окороков.
Очень высокому человеку ничего не стоило дотянуться рукой и одобрительно
похлопать какую-нибудь аппетитную свиную ляжку. Странный избыточный дизайн.
Свиной рай какого-нибудь местного гаргантюа.
Прежде он никогда не забредал сюда, хотя таверна располагалась
в двух шагах от гостиницы.
Но Хавьер уволок его сразу после доклада — надо же и
перехватить чего-нибудь, я не завтракал, омбре
[12]
, я не могу
подчиняться говеному расписанию их научной жизни… — и уверял, что это
место особое — в смысле жратвы.
Ничего особого: они взяли помидорный гаспаччо и креветок с
чесноком. Сегодня было пасмурно, и здесь еще блуждал, лаская замшевые ляжки,
утренний сумрак. Горели тусклые бра. При случайном взгляде вверх — под потолком
разворачивалась регулярная армия окороков. Они строились в ряды, образовывали
арки, а если склонить голову к плечу, меняя угол зрения, —
перегруппировывались, будто готовились к наступлению.
Что мне это напоминает? — подумал он. — Да
господи, Мескиту же! Да-да, бесконечная волновая одурь Мескиты, большой
Кордовской мечети. Надо побывать там, в конце концов.
