— Ке ва!
[14]
— Хавьер слушал едва ли не
с восхищением. — Ты хочешь сказать, что некто виртуозно скопировал пять
рисунков, продав подлинники «Людвиг-музею»?
— Именно, чико
[15]
, — Кордовин
улыбнулся, взял вилку и вернулся к своим креветкам. Он испытывал некоторое
удовольствие, пожалуй, даже чувственное удовольствие от этого опасного
разговора; правда, о том, что разговор опасный, Хавьер — агнец и тюфяк —
никогда не узнает. Он и в страшном сне не заподозрит — кто мог так скопировать
Филонова, что многие годы о подмене в «Русском» не ведали не только попки
пресловутых «сотрудниц», но и серьезные специалисты.
— Вот видишь, — Хавьер вздохнул, как ребенок,
который дослушал интересную сказку, так и не выяснив — остался ли в живых
главный герой. — А аукцион — тот ведь декларирует, что несет
ответственность. Во всяком случае, если в течение пяти лет со дня продажи ты
явишься с неопровержимыми доказательствами, что приобрел фальшивку…
— А что такое неопровержимые доказательства? —
насмешливо перебил он Хавьера. — Мнения двух экспертов? Трех экспертов?
Небольшого взвода экспертов?
— Да нет, конечно. Имеется в виду полная
технологическая экспертиза…
— Которая стоит бешеных денег и, между нами говоря,
отнюдь не бесспорна.
Напрасно они здесь развесили гирлянды этого копченого мяса.
Запашок так и вьется, и кружит… А может, человеку даже и полагается пребывать в
пещерной вони? Как только он начинает кропить свою жизнь дезодорантом и прочими
воскурениями, над ним разверзается озоновая дыра: «я т-те покажу благоухание,
падла!»
— На подделки, — лениво заметил Кордовин, —
существует и другая точка зрения. В начале восьмидесятых у нас в академии один
профессор, химик по образованию, читал реставраторам курс под названием
«Фальсификация живописи». Ему, понимаешь, было плевать на этику и законность.
Его генеральная идея заключалась вот в чем: Россия необъятна и глубока, все
люди не могут приехать в Москву или Питер любоваться на подлинники. Так что не
грех предоставить им возможность наслаждаться безупречными копиями.
Хавьер хмыкнул и отозвался:
— Любопытно. В этом что-то есть.
— Есть, есть, — кивнул Кордовин. — Только в
деканате вдруг спохватились и профессора погнали поганой метлой. Он ведь учил и
практическим вещам, понимаешь? Подвергать пигменты термическому воздействию,
например. Это от него мы узнали, что существует лак, который вызывает кракелюр.
Ну, довольно, пора прекратить странный разговор. Достаточно
ты наигрался с этой мышкой.
Минут через двадцать Хавьер заспешил, засобирался: надо
послушать — что там еще выдумали умники про нашего бедного Грека…
— Ты не пойдешь? — спросил он, поднимаясь.
— Да нет, я сыт… погуляю. Слушай, Хавьер. Там у вас в
Прадо, между прочим, висят рядом два небольших Веласкеса; оба — «Сады виллы
Медичи», но разные пейзажи.
— И что? — Хавьер застрял зубочисткой в расщелине
между передних зубов и с торчащей изо рта пикой глядел на него с комическим
ужасом. — И что — это тоже подделки, Саккариас?
Ах ты, болван… Думаешь, в ваших великих музеях подделок
меньше, чем на аукционах?
— Да нет, я вот о чем. Они отнесены к одному периоду,
но я уверен, что это ошибка.
— Почему? — спросил Хавьер, блуждая взглядом по
залу в поисках официанта, явно уже стремясь отсюда смыться. Ему надоедали
долгие разговоры об искусстве. — Что тебе взбрендилось?
— Написаны по-разному. Одна, та, что слева, —
чистый импрессионизм. Деревья — настоящий Писсаро: раздельный мазок, теплые и
холодные, все объято воздухом. А та, вторая, справа — она более жесткая.
Наверняка писаны с разницей в несколько лет… Ну, беги, ладно, я заплачу.
— Благодарю, кабальеро! Я передам нашим,
передам… — Он махнул рукой и направился к выходу.
— Хавьер! — окликнул его Кордовин. — Ты уж
сколько лет в Испании?
Тот обернулся, притормозив меж двух карликовых пальм на
входе, в уме сосчитывая годы.
— Сорок почти. А что? — озадаченно спросил он.
Кордовин рассмеялся:
— Видишь, сорок почти… А ты все: «немножько говоръить
русски», а? Так что там насчет Востока у Эль Греко? — и отпустил его
ленивой ладонью.
Тот ругнулся и выскочил на улицу, а проходя мимо окна, ниже
которого сидел, еще доедая свою порцию, Кордовин, присел на корточки и,
постучав ногтем о стекло, покрутил пальцем у виска.
Ладно, научный сотрудник, беги себе… И вот эти, эти, кто не
в состоянии на глаз и на ощупь определить происхождение и возраст холста, а
главное, не в состоянии представить, что чувствует художник, набирая на кончик
кисти драгоценное месиво краски… эти полагают, что они направляют ход
искусства.
А теперь — довольно. Прочь отсюда, из морга упитанных свиных
туш.
Он рассчитался и вышел на улицу. Несмотря на хмурый день, на
тяжело набухшее небо, узловатый кишечник толедских улиц распирали толпы
туристов. Уже были открыты все сувенирные магазины, и замкнутая утром
физиономия города сейчас подмигивала со стен и полок распахнутых лавок
сине-лазоревыми, голубыми, зеленоватыми тонами местной керамики, сияла золотыми
фиксами клинков и черненых блюд в стиле «дамаскене»…
Можно было бы наведаться в исторический архив, что на улице
Де Ла Тринидад. Это было одним из любимейших его занятий. По теме, а главное,
не по теме, следуя почти вслепую каким-то случайным поворотам совпадений, ты
вьешь прихотливую нить и прядешь из нее паутину. Ах, эти совпадения…
В них таятся огромные возможности. Ведь встречаются же
полные тезки великих людей, да и невеликих, и не слишком великих, вот, вроде
Нины Петрушевской, любой поворот жизни которых не выверен исследователями по
часам и минутам. И эти тезки тоже куда-то ездят, где-то живут, с кем-то
знакомятся… Что сравнится с трепетом листа подлинного документа в твоих руках:
с затертой слепой печатью или неразборчивой подписью, с затхлым запахом
тронутых потными пальцами старых бумаг: «…в 1912 году такой-то такойтович
провел три недели в Ницце, по адресу (следует великолепно запутанный адрес)»… А
вот и дата на портрете жены такого-то, совпавшая с датой, упомянутой в
документе — подтверждение подлинности полотна.
Кроме прочего, прилагается фотография самого портрета:
миловидная загорелая женщина на фоне изящной чугунной решетки сада. И еще одна
фотография — той же решетки, за витыми виньетками которой цветет пурпуром куст
иного поколения тех же роз, что и на картине.
Поразмыслив, он решил на сей раз в здешнем архиве не
мелькать. Любой документ по теме художницы Н. Петрушевской следует искать,
конечно, в архивах Франции или, может, в Италии? Может быть, накануне прихода
гитлеровских войск Петрушевской удалось перебраться в Италию? Вполне
убедительно. Тогда надо продумать маршрут этой милой и талантливой девушки: в
Италии она могла прожить еще года полтора, написать кучу работ, после чего
мирно скончаться, скажем, от скарлатины. Скарлатина очень опасна во взрослом
возрасте. (Тщательно изучить — от чего в то время умирали в Италии.)
