Не в силах больше слушать эту усатую чушь, Кордовин с порога
махнул хозяину рукой и вышел в дождь, ни на минуту не утихавший.
* * *
Надо было куда-то податься. Надо было срочно куда-то и
зачем-то себя потащить. Проволочь так, чтобы устать и не думать, и не
загадывать — чем закончатся переговоры усача с его Пепи, любительницей
искусства…
Где-то он встречал имя этого художника — Саккариас
Кордовера… Действительно, почти тезка. Привет тебе, благородный мастеровитый
дон Саккариас, от прощелыги и преступника Захарки.
А вот охаял он мастера напрасно. Конечно, подлинные
живописные слои откроются после расчистки, но и сейчас видно, что картина
хороша. Кордовера… Кордовера… Что-то знакомое. Вроде бы одна из его работ
висела в доме-музее Эль Греко, в компании современников великого Мастера, но
там уже полгода как ремонт и тотальная перестройка… Куда, к кому бы из местных
сунуться, не вызывая особого интереса? Господи, только бы Пепи любила денежки
так же, как любит она старые шляпки и корсеты!
В отель, куда он собирался вернуться и основательно выпить,
чтобы не дожидаться так напряженно письма от Люка, он идти раздумал. Знал, что
сейчас станет метаться по комнате, мысленно представляя себе картину в
полутемной нише, в закуте у туалета, и мечтая, лелея видения головокружительной
легкости и микроскопической точности кисти, с какой она приобретет
сакраментальное имя, стоит лишь чуть удлинить кончики пальцев неизвестного
святого — Бенедикта? Бернарда? Ильдефонсо? — чуть вытянуть краешек
бледного уха… а больше и не надо, больше ничего и не надо…
Его колотил озноб, дважды он заруливал в какие-то бодеги —
пропустить рюмку-другую хорошего красного мускателя или хереса…
«Здравствуй, грусть! — несся вслед ему полный
сдержанных слез голос женщины. — Если ты знаешь счастливых людей, поведай
мне, как их зовут, расскажи мне о них. Только не говори о любви…»
Вдруг он решил, что часть коллекции дома-музея Эль Греко,
вполне вероятно, могли временно разместить в городском музее Санта-Крус.
Бывший госпиталь Санта-Крус, детище заботливого маррана,
великого кардинала дона Педро Гонсалеса де Мендосы, основанный им в 1494 году
для брошенных сирот — интересно, для чьих брошенных сирот? — ведь минуло
всего два года после изгнания евреев из Испании… В утробе каждой европейской
страны есть свой могильник изничтоженной еврейской общины, подумал он, но в
утробе Испании он велик настолько, что продолжает и сегодня распирать ее и
пучить.
Как обычно, помедлил перед великолепным порталом — тот был
населен фигурами святых и патриархов, королей и кардиналов, что сообщались,
обнимались, преклоняли колена перед обретенным Иерусалимским Крестом,
приветствовали друг друга перед Золотыми воротами, приготовляясь встретить
Мессию… Вся Испания и вообще весь западный мир продолжали бесконечно кружить
вокруг персонажей и притч истории крошечного народа, перебирая и толкуя каждый
камушек пятачка земли в Иудейских горах — тех горах, подумал он, усмехаясь, где
сейчас стоит его дом под охраной разбойника Чико и двух старых арабских замков.
Шахматный пол длинной, темно-розовой залы с картинами Эль
Греко уходил в перспективу. Какому идиоту пришло в голову красить стены в этот
цвет, перебивая звучание картин?
Он знал не только все полотна в зале Грека, но даже, закрыв
глаза, мысленно мог воссоздать местоположение каждого на стенах.
Как только входишь в арку, по левую руку будет «Вознесение
Марии», затем — «Снятие одежд», «Иоанн Креститель и Иоанн Богослов», «Святое
семейство»… — далее дырка: уволокли на реставрацию «Распятие». Затем идет
«Благовещение»… Затем следуют две явные подделки, что бы они там себе ни
воображали, эти музейные господа. И, наконец, — да нет, не наконец, а
сразу издалека несущееся на тебя: гениальное «Непорочное зачатие», 1612 год…
Он — в который раз — остановился перед полотном. Бог знает,
сколько часов в общей сложности он провел здесь, перед прелестным этим трио —
лютня, флейта, контрабас…
В упражнениях йоги, помнится, часто используется задержка
дыхания. В брошюре какого-то известного практикующего йога он читал, что тот
«дышит позвоночником», а не легкими… Странная дрожь вскипала по позвоночнику,
когда он долго смотрел на поздние холсты Эль Греко. Гигантские витражные иконы:
подле картины невозможно глубоко вдохнуть, происходит невольная задержка
дыхания, пространство уплощено, физиология стиснута, а пленный дух рвется
вовне. Перехлестывающие друг друга накидки Марии и лютниста, вытянутое тельце
младенца-ангела — и младенческие головки ангелов вверху, как гирлянда луковой
связки, — все уходит в вертикаль.
Наконец он отступил на несколько шагов, повернулся и пошел к
выходу из залы. Но перед самой аркой вновь обернулся.
Одеяние Марии тлело и колебалось, как пламя свечи. Линия
горизонта на полотне, как всегда, опущена; под нереальным сплетением
архангелов-музыкантов, яйцеголовой потусторонней Марии и изломанных ангелов,
столь похожих на розовых гуттаперчевых бесенят, — лежит искореженный
фантасмагорической перспективой болотно-зеленый город ночного кошмара — все тот
же Толедо. И вдруг в правом нижнем углу картины: прозаический букет цветов,
какая-то змейка, и то ли печатка, то ли еще какой-то мелкий бытовой предмет,
над реальностью которого крылья Архангела кажутся настоящим безумием…
Blanka paloma, белая голубка — не правда ли? — будет
особенно уместна в картине, на которой изображен святой…
Поднявшись к площади Сокодовер, он повернул направо, и
витками крутого и узкого тротуара, сопровождавшего витки шоссе, стал спускаться
к каменным бочонкам городских ворот внизу — Пуэрта де Бисагра.
Дождь прекратился… Небо просветлело; в облачном покрове
прорезались несколько молочно-голубых лепестков, как радужка впервые открытых
глаз новорожденного. Эти неожиданные лепестки, то и дело меняя очертания,
вспыхивая и кружась в самых разных окрестностях небосвода —
огромно-колокольного с такой высоты, — придавали бегу облаков угрюмую
стремительность.
Отсюда открывался широчайший вид на окрестности нового
Толедо — с жилой застройкой последних лет, лентами и нитями дорог, с серыми
кубами гаражей и складов, с какими-то явно промышленного толка безликими
зданиями. Особняком среди них далеко внизу стоял суровым каменным каре еще один
музей — госпиталь Тавера.
Вот это было последним, что он хотел бы сегодня увидеть —
ретабло в маленькой церкви госпиталя Тавера. Собственно, ему нужна была только
правая часть ретабло — «Крещение» Эль Греко. После чего можно возвратиться в
отель и попытаться как-то прожить эту ночь.
— Подождите, сейчас вернется гид, — сказала ему
по-английски девушка в кассе. Билет стоил копейки и включал в себя услуги
экскурсовода. — Она отлучилась на минутку.
— Благодарю, я обойдусь, — отозвался он и
направился к каменным ступеням, которые поднимались к аркадам знаменитого
Двойного патио, слишком большого и неприютного, мощенного плитами старого
серого камня.
