Точеные, чуть приплясывающие от нетерпения бедра,
великолепное соотношение длинных голеней и тонких колен. Чем тебе не Эль Греко…
— Вот он, негодник! Спрятался в пакет с салфетками.
Быстрые точечные движения по клавиатуре ребром пунцового
ногтя большого пальца и вначале бессмысленный щебет с подружкой.
Он сделал вежливое скучающее лицо, уже различив на той
стороне разговора — вялый неинтерес… Ну что ж, пора отчаливать, оставим девушку
иным любителям прекрасного. Вслух предположил, улыбаясь, что Мари-Кармен из
музея выгнали за нерадивость.
Но Пилар не желала сдаваться. Надо же, какая энергичная
крошка.
— Знаю! — воскликнула она. — Вот у кого надо
спросить — у Хесуса!
Ее сокурсник, работает в историческом архиве, но не в том
дело. Он просто фанат, понимаете, фанат Эль Греко и всего его окружения, писал
диссертацию по его биографии, и вообще, парень что надо!
Он совсем не был уверен, что хочет докладывать парню что
надо о своих разысканиях и вообще обнаруживать какой-то специальный интерес.
Ему необходимо было скрыть наличие под боком у всех этих фанатов, хотя б
однажды наверняка побывавших в той кафетерии, картины — ученика? сподвижника?
раба? — толедского гения, и свой личный и страстный к этой картине
интерес. Темному и полураспавшемуся святому полагалось воскреснуть и сменить
фамилию автора, с мало кому известного Кордоверы на… не станем пока поминать
всуе…
Однако Пилар с завидным энтузиазмом взялась за дело. У нее
как раз закончилось время работы, и они сейчас же могут отправиться в городской
исторический архив. К сожалению, у нее нет с собой рабочего телефона Хесуса, но
она уверена, что тот до самого вечера сидит среди своих папок и замшелых
картотек.
И он зачем-то повлекся за ней в архив, как раз туда, куда
утром решил не идти ни в коем разе, стараясь не признаваться себе, что не прочь
еще побыть рядом с этой порывистой и одновременно серьезной молодой женщиной.
На вид ей было лет двадцать семь, но в действительности, возможно,
чуть больше: в заблуждение вводили тонкие голубоватые запястья, подростковый
голос и множество доверчивых полудетских движений.
Опять припустил дождь. Пилар вытащила из сумки зонтик
(Кордовин немедленно вспомнил про свой, забытый в университете, — прощай,
оружие!), выстрелила им в небо, и решительно взяв профессора под руку, победно
вскинула лиловый шатер над их головами. Он засмеялся, отнял, обнял ее за плечи,
поднял над нею зонтик, и так они совершили недавний его путь в обратном
направлении. От такси она отказалась.
Старинную касону, в которой помещался Исторический архив
Толедо, от покатой улицы отделяли кованые ворота с небольшой калиткой и
просторный патио, заставленный горшками с геранью вдоль охристых стен и
решетчатых окон.
Пилар скрылась между серыми колоннами портика, а он остался
ждать в дальнем углу двора, где над трубкой беломраморного фонтана копошилась,
пытаясь привстать, слабая струйка воды, словно забытый кем-то больной щенок.
Все это, раздраженно подумал он, совсем ни к чему. Что ты
хочешь услышать нового от этого молодого исследователя, и какая разница — кем,
собственно, был этот самый Кордовера, который пока еще тебе не принадлежит.
Надо замять поскорее вопрос, развязаться с молодняком, расцеловать ручки Пилар
и слинять, пока ты не намозолил глаза здешнему архивному синклиту.
Через минуту явилась ужасно огорченная Пилар: такой
невезучий день, Хесус в Мадриде, на свадьбе кузины. А иначе — как она раньше не
поняла! — он бы обязательно был на конференции.
Ну-ну, заметил профессор успокоительно (она так искренне
расстроилась, милая, помощница), — день, напротив, удивительный, ведь они
совершили чудесную прогулку под дождем и обсудили массу интересных вещей. А
сейчас он (к сожалению должен ее покинуть), а сейчас он приглашает ее пообедать,
с удивлением услышал он свой голос, в том ресторане, куда она любит ходить с
друзьями.
— Ни за что! — отчеканила Пилар. — Ничем я не
заслужила обеда, обманула все ожидания. А сделаем мы вот что: пообедаем у меня.
Я утром приготовила паэлью с бараниной, а это — ну вы послушайте,
послушайте! — и ножкой умоляюще притопнула: — это бабушкино коронное
блюдо, и даже моя старшая сестра не умеет его так готовить, как я.
По его настоянию купили к обеду бутылку «Домине Вердеха»,
поймали такси и поехали к ней домой.
По пути она слегка струхнула от той лихости, с какой
потащила профессора в свою норку, и раза три повторяла, чтобы он не удивлялся —
ее студия, которую она уже пять лет снимает у собственного дяди, просто
отделенная комната его большой квартиры, выходящая во двор… А дворик чудесный —
весь оплетен виноградными лозами.
Дворик-то чудесный, а вот дядя — изрядный сукин сын. Это
стало ясно с первого взгляда, с первого шага через высокий порог двери, ведущей
прямо со двора в полутемную келью, всю в каких-то пеленах, как колыбель для
младенца-Иисуса, какую здесь выставляют в рождественских беленах, вертепах,
по-нашему.
Высокий театрально-бархатный занавес от пола до потолка
отделял, судя по кубическим очертаниям, кровать; другой, клеенчатый, ограждал в
углу — как выяснилось чуть позже — душевую кабинку с примкнутым к ней вплотную
унитазом, так что присесть на него можно было только боком.
Кроме того, бережливый и хитроумный дядя умудрился втиснуть
в комнату мини-холодильник, газовую плитку, три навесных кухонных шкафчика,
столик с двумя табуретами, тумбочку с телевизором, торшер… и еще по мелочам,
между которыми оставалось только лавировать с недюжинной конькобежной
сноровкой.
— У вас тут очаровательно… — проговорил он,
оглядываясь и косясь на торжественные складки мрачного синего бархата слева от
локтя. — А… там?
— Кровать, — отозвалась Пилар, которая, оказавшись
дома, немедленно принялась с привычной ловкостью одновременно разогревать
паэлью, резать салат, ставить чайник на конфорку и совершать еще множество
каких-то мелких хозяйственных передвижений.
— Судя по скрытым объемам, — одобрительно заметил
он, — это королевский альков.
Она рассмеялась.
— Почти. Бабушкино наследство. Занимает полкомнаты,
страшно мешает жить, но духу не хватает продать: на этой кровати родилась моя
мама, а она рано погибла.
— Когда? — быстро спросил он.
— Мне было тринадцать.
— И мне! — сказал он.
Она развернулась к нему, и несколько мгновений они глядели
друг на друга новыми глазами — давних сирот, почти родственников.
— А знаешь, — сказал он. — У нас в городке на
Украине, в доме моего дяди, — у меня тоже был хитроумный дядя, —
ванна помещалась в кухне, в шкафу.
Она недоверчиво прыснула:
— Это как?
— А вот так: разделочная доска кухонного шкафа
откидывалась, как крышка саркофага, внутри которого утоплена короткая
оцинкованная ванна. Надо было только очень высоко поднимать ноги, чтобы… почему
ты смеешься?
