А, знаешь — почему? Потому что прежде здесь много лет стоял
цыганский табор… Потом лачуги их разломали, построили нормальные дома… но
цыгане есть цыгане: им никто не указ. Вот их души и возвращаются на былые
места…
Тут у нее, в этой крошечной келье, сами собой открывались
двери, загорались свечи, иногда падало распятие — и это уж самый ужасный знак:
жди беды…
— И вот ты видел сам, как вдруг упал этот занавес…
Он не стал ей докладывать, что удачно сорвал занавес в
соответствии с собственным стратегическим планом, возникшим в тот момент, когда
он переступил порог ее комнаты и увидел этот потрясающий дворцовый альков.
С одобрением он отметил, что она тоже принадлежит к породе хранителей,
кто не дает упасть ни колоску с телеги воспоминаний — и не только своих. Она с
душевной готовностью принимала и несла в себе то, что составляло приметы
обыденной жизни близких людей еще до ее рождения, — всё, о чем
рассказывали ей покойная мать, бабушка, тетка-монахиня…
— …А когда я была совсем маленькой, то иногда на улицах
видела женщин, которые дали обет.
— Что за обет?
— Ну, неважно… Скажем, кто-то сильно болеет и вдруг
чудом выздоравливает, а его мать или сестра во время болезни дали обет. И тогда
они всю жизнь потом носят такие фиолетовые рясы, с желтым шнурком вместо
пояса, — это в честь нашего севильского Христа, из церкви Гран Подер. Его
еще называют El Senor de Sevilla — он тоже стоит, такой согбенный, под тяжестью
креста, в фиолетовой рясе… Сейчас уже это ушло, конечно. Сейчас многое
незаметно ушло. И многие вещи ушли… например, букаро, глиняные такие кувшины с
ледяной водой. У меня на подоконнике стоит такой, с двумя носиками; утром
посмотришь. Раньше они во всех барах, во всех ларьках с мороженым стояли. В
самую жару поднимаешь букаро над головой, и ловишь ртом тонкую струйку воды… А
еще прежде по улицам ходили точильщики ножей.
— У нас тоже. Кричали надсадными голосами:
«Ножи-ножницы точи-и-им!»
— Нет, у нас они играли на каком-то инструменте, вроде
свирели… Слышно было издалека…
Да мы просто одариваем друг друга воспоминаниями наших
умерших матерей, подумал он.
Словом, ночная Пилар оказалась полной противоположностью
Пилар дневной — энергичной и современной.
Пересказывая ему всякие чудесные и страшные случаи, она
осеняла себя знамением, а стоя на кровати на коленях, подобно святой Инессе,
обращала влажный блеск мерцающих белков на невидимое в темноте распятие,
воспитательное присутствие которого не помешало им еще дважды вполне
изобретательно проверить устойчивость семейной реликвии.
Уже под утро они заснули (с тобой уютно спать, Кордовин,
говорила Ирина, ты и спишь галантно, заботясь об удобстве дамы).
Глупости. Никакие дамы тут ни при чем. Просто с самого
рождения и до дня ее смерти он спал вдвоем с мамой на их единственной и общей
тахте. А потом уже чуткость его сна — как будто с маминым уходом кто-то раз и
навсегда отсек безмятежность глубокого забытья — никогда не позволяла забыть,
что рядом кто-то спит…
Вот и на сей раз он очнулся на рассвете — вроде совсем не
засыпал.
Пилар лежала на боку, впечатавшись спиной в его грудь и
живот, вжалась, как в раковину моллюск, словно хотела в нем укрыться. Мы спим,
как два переплетенных близнеца в материнской утробе…
Он прикоснулся губами к ее каштановому затылку. Мускусный
терпкий запах кожи, смешанный с апельсиновой отдушкой шампуня, излучение
благословенного женского тепла… Утренняя мама, подтыкающая под бок ему одеяло:
«спи, спи, сыночка… спи еще целый-целый час».
Он осторожно выполз из-под слоистых, видимо, тоже еще
бабкиных, кружев.
Нет, судя по плотно смеженным векам, по расслабленно
вытянутой вдоль подушки руке, это другая птица. Эта будет спать до обеда. Вряд
ли посетители госпиталя Тавера дождутся сегодня захватывающего рассказа о
Доменикосе Теотокопулосе…
Доменикос, на сегодня ты спасен.
Крадучись, он навестил клеенчатый приют и не стал шуметь
душем — только ополоснул щетину холодной водой.
Сейчас надо одеться и покинуть эту чудесную девушку.
Вероятно, навсегда.
Он вспомнил, как ночью, не забываясь ни на минуту, она
испуганно запирала губами его стоны, и сама, уже сдаваясь на милость волокущей
ее в сладостную воронку волны, умоляюще рычала: «дядя… тише… дядя!».
Моя сирота…
Наклонившись за одеждой, валявшейся на полу, он краем глаза
увидел в углу на столике то, чего не заметил вечером: захлопнутый, но
подключенный к сети ноутбук.
И не вступая более в споры с самим собой, тихо его открыл,
вибрируя от нетерпения…Вновь пустые сети.
Он пробежал глазами улов: ничего такого, что могло сейчас
задержать его хотя бы на минуту. (Вот Ирина. Не отпускает долее, чем на день.
Этой мы отписываться не станем, лучше расточительно позвоним из Мадрида с
какой-нибудь страстной чушью, шекелей на 50.)
И все же давай разберемся: откуда эта уверенность, что за
тобой наблюдают, следуют по пятам, выжидают удобный момент для нападения? С
каких пор твои на зависть эластичные нервы дают слабину?
Вот и сейчас: какого черта ты дернулся, ведь это только
виноградные листья в окне, ласковые ладони бурых виноградных листьев шарят по
стеклу. Уже начало седьмого… Минут через десять можно выйти из дома, поймать
такси и домчаться до кафе. Интересно, хватит ли у него выдержки и артистизма
заказать там кофе с круассаном и выпить его за столиком, не торопясь, осторожно
придерживая, ласково приваливая ладонью к колену драгоценный трофей…
Он надеялся на благоразумие достопочтенной Пепи. Главное —
не потерять лица в случае отказа, не предлагать им большую цену. И так
предложенная сумма подозрительно велика.
Ну, довольно. Пора…
Когда он потянулся выключить ноутбук, в «меню» почтового
ящика замигал конвертик, и на строку выпало письмо. Кровь бросилась ему в
голову: это было письмо от Люка — то, которое он заговаривал, высматривал,
вытягивал всеми душевными силами из заокеанного далека. И в строчке «subjekt»
обжигающей пощечиной стояло одно только слово: «найден»!
Он вскочил — голый, бесконечно уязвимый, застыл, ощупывая
ладонями пустое пространство перед собой, машинально охлопывая грудь, будто в
поисках нужного документа во внутренних карманах; сорвался с места и несколько
мгновений метался, как загарпуненный кит, по крошечному закутку, вдоль
патрицианского ложа, где под великодушным подслеповатым распятием тихо и крепко
спала Пилар.
Наконец заставил себя остановиться, глубоко вдохнуть… и лишь
тогда вернулся к компьютеру и обреченно распахнул экран.
4
Ошеломительная легкость, с которой картина перешла в его
руки, тоже была изрядным испытанием. Пилар, сирота моя, ты приносишь удачу!
