— Галеон? Ты сказала — галеон?
Почему со дна его памяти всплыло иссохшее лицо смертельно
больного дяди Сёмы? Втянутые щеки, длинная редкая седина библейского патриарха
на подушке… Почему он вспомнил эту седину при слове «пират»? Надо бы
разобраться и как-то рассортировать весь этот бред. К тому же, как всегда,
путается в измученной памяти вечный его кошмар: наследный кубок со своим
корабликом. Ах, не до того, не до того мне сейчас, дорогой ты мой! Плыви себе
восвояси…
— Я обязательно позвоню Хесусу, — терпеливо
пообещал он, обводя комнату обыскивающим взглядом.
Собраться надо, вот что. Собраться и сматываться отсюда, как
можно скорее. Значит, не напрасно ему чудились вчера преследователи. Черт бы
побрал эти законы, по которым нельзя прихватить с собой на мирную зарубежную
прогулку невинного дружка «Глока». Моего малютку-пацифиста.
— Саккариас… — проговорила девушка,
помолчав. — Не думай, что я стану допекать тебя. Только скажи — мы еще
увидимся, хотя б когда-нибудь?
В этот миг солнце прорвало блокаду серых туч, на город
рухнул ослепительный вал утреннего света, и вспыхнула — как вскрикнула
разом! — карминная, пурпурная, оранжевая черепица крыш.
— Пилар! — прошептал он в трубку с грозной
силой. — Ты слышишь меня? Так слушай, корасон: ты самая изумительная
женщина из всех, кого я встречал.
Она всхлипнула, как задохнулась, и бросила трубку.
Разумеется, никакому Хесусу он звонить не собирался.
Достаточно того, что он зачем-то обнаружил свой интерес к забытому всеми
художнику, явному подражателю великого Мастера…
Что касается штуки белого шелка вкупе с позолоченными
кистями и серебряных изделий — кубков, например, или подсвечников, — да,
они вполне могли понадобиться именно для хупы, традиционного свадебного
балдахина, под которым — интересно кто, и интересно где (уж не в том ли доме,
из которого час назад он уволок картину?) — мог венчать по еврейскому
обычаю эту странную пару, сумевшую так тщательно упрятать свою тайну, что все
искусствоведы мира и посейчас не могут внятно ответить на вопрос — кто ж она
была на самом деле, эта девушка, модель для всех богоматерей на картинах своего
чудаковатого мужа…
Он уложился в пятнадцать минут, расплатился, забрал из
камеры хранения тубу с картинами и сверток с разобранными подрамниками. Уложил
чемодан в багажник машины, предварительно совершив несколько довольно странных,
если смотреть со стороны, действий: например, не жалея куртки, лег на землю и
внимательно осмотрел днище своего автомобиля. Затем, крадучись, несколько раз
обошел его, хищно осматривая через стекло салон и приборную доску.
Наконец открыл автомобиль и с полчаса еще суетился, будто
молодой отец, уютно и безопасно — как своего младенца — обустраивая в салоне
утреннюю добычу, будущую драгоценность.
Выехав за городские стены, он повернул в сторону бельведера,
что вблизи скита Вирхен дель Валье. Здесь, на высоком холме по эту сторону
Тахо, мучительно пробивающей дорогу в скальных породах, он всегда
останавливался и смотрел на зачарованное, опоясанное неширокой, буро-зеленой
рекою, толковище домов, церквей, дворцов, мостов, каменных оград и кипарисов:
прощался…
С этой точки обзора Грек писал свой «Вид Толедо», по
которому и сейчас можно сверять городскую топографию. В мягком рассеянном свете
утра Алькасар, собор и колокольни всех церквей желтовато-розового,
дробно-выпуклого стиля мудехар еле заметно вибрировали в бездонном воздушном
пространстве.
Уже много лет тому они стояли здесь с Долорес, его первой
испанской любовью, — чуть-чуть похожей на Пилар, но абсолютно бесстрашной.
Молодым, влюбленным, безденежным (их обокрали в кафе на одной из улочек
Худерии), им совершенно некуда было деться. Наступал вечер, и вдруг поодаль
образовалась группка парней. Остановившись в нескольких шагах, они посматривали
на Долорес и отпускали шуточки, подвальный смысл которых он тогда еще не
улавливал — возможно, это был какой-то молодежный сленг. Особенно усердствовал
рыжий коротышка, во всяком случае, каждая его реплика вызывала у дружков
мерзкий хохот.
А Захар бесился, потому что не понимал оскорбительного
смысла идиотских прибауток пигмея, направленных, вроде бы, совсем не на них с
Долорес, и значит, должен был задраться без видимой причины, что всегда ему в
драках мешало.
После очередной гоготливой фразочки рыжего Долорес внезапно
ринулась к парням, молниеносно сграбастала в горсть мотню у рыжего между ног,
так что тот ойкнул и отпрянул, и презрительно крикнула:
— Да здесь же не за что взяться!
И так же стремительно вернулась к Захару, бесстрашно
оборотив спину к растерявшимся парням. Через минуту тех и след простыл…
И потом они с Долорес ночевали по соседству с бомжами на
расстеленных картонных ящиках, на площади перед зданием автовокзала (последний
автобус уже ушел, на гостиницу денег не было).
Громко крича, играли в карты таксисты; один из бомжей —
видимо, профессионал, — приволок две пустые драные сумки и лег на них, с
аристократической аккуратностью вытянув на себе ветхое грязное полотенце.
Другой, по виду цыган, соорудив вокруг себя целый гостиничный номер из картонок
и досок, всю ночь слушал плеер, насвистывая себе под нос…
Они с Долорес лежали рядом на распластанных почтовых ящиках
и молча жадно целовались в абсолютной безысходности; она категорически
отказывалась поискать на ближайших склонах уединенное место — очевидно, по
какому-то ее высокому кодексу любовь на траве выглядела менее достойной, чем
этот платонический картонный бивуак бок о бок со сбродом.
Оба к утру были измучены и все также безысходно влюблены. А
вечером он улетел в Стокгольм.
Интересно: зачем судьба столько лет приводит его в это
место? Неужто все его прошлые свидания с городом были всего лишь репетицией
встречи с этой картиной, которая, как связанный библейский агнец, лежит сейчас
за его спиной, в ожидании жертвоприношения!
— Ну, бывай, Мудехар Мудехарыч! — неслышно
пробормотал он и потянулся к ключу зажигания.
Зазвонил мобильный. На экране его телефона, купленного года
три назад в Москве, в случае звонка неизвестного абонента высвечивалось — и это
всегда почему-то смешило — брутальное слово «аноним». При этом вспоминались
анонимки, некогда писанные в милицию жильцами нижних квартир подъезда, где
студентами они с Андрюшей снимали одну мастерскую на двоих. Он и сейчас
улыбнулся при виде этого слова, и улыбка еще таяла на губах, пока звучал голос
человека, за которым он так долго охотился:
— …Забавно, не правда ли, что мы нашли друг друга
одновременно?
Он помолчал мгновение — ровно столько, сколько требовалось,
чтобы сглотнуть.
— Бросьте, Аркадий Викторович. Меня-то можно найти в
дюжине справочников. Ваши… — он перевел дух, чтобы тот, на расстоянии
тысяч миль, не почувствовал, насколько не хватает ему воздуха, — шакалы
разыскали меня даже в Толедо.
