Короче, наутро после этого настоящего позора дядя Сёма тенью
отца Гамлета стоял за креслом над затылком клиента, когда уборщица тетя Зина
крикнула ему: «Семен Рувимович! Вас междугородка вызывает!» — и он, себя не
чуя, прямо с ножницами в руках, припадая на калечную ногу, поскакал в кабинет
директора. Схватил трубку и услышал безмятежный, сладкий голос Ритки, опушенный
столичными шумами: «Алё, дядя!».
— Где ты?! — глухо спросил он, лязгнув ножницами.
Его душили обида, тоска, радость, что она жива и свободна… — Где ты,
шалава?! шалава!!! — каждый свой вопль он сопровождал гильотинным
лязганьем ножниц. Коллеги, клиенты, директор, уборщица тетя Зина, — все
свидетели этого эпохального разговора застыли, как на параде. — Что ты
наделала!
— Да брось ты, — сказала она тем же безмятежным
тоном. — Только представь, что я бы всю жизнь, как та Шуламита, в банном
халате…
— Вернись!!! — крикнул он. — Вернись, я
умоляю тебя, паскуда!
— Ну, ладно… — ответила она, уплывая, —
побегу, а то описаюсь…
* * *
Потом она вернулась, восстановилась в пединституте и вроде
все утряслось. Вот как раз это слово: утряслось — очень ситуации подходило. Так
вулкан, сотрясаясь в конвульсиях, извергнув из жерла тонны раскаленной лавы и
базальтовых глыб, успокаивается на время, до следующего извержения. И никогда в
окрестных деревушках и городках не знают рокового часа следующего катаклизма.
Так и семья каждый раз бывала оглушена очередным извержением вулканической
Риткиной воли, ее абсолютной неспособности соразмерить хотения с
обстоятельствами времени и места. И жизни, черт побери. Нормальной человеческой
жизни.
Между тем она продолжала выступать на соревнованиях —
республиканских и всесоюзных, давно имела первый разряд, и после победы на
соревнованиях общества «Авангард» получила звание кандидата в мастера.
Победа эта оказалась пирровой.
Недели две после возвращения Ритка ходила не то чтобы
задумчивой, но несколько озадаченной. Наконец, сказала матери: «Кажется, я
беременна. Что бы это значило?».
Нюся взвыла, точно как тогда, перед Еленой Арнольдовной,
когда обе они стояли над черноволосым младенцем, принесенным ею из роддома, и
Ленуся хватала ртом воздух, бессмысленно повторяя: «Так вот оно что… вот он
почему…» — наивно полагая, что ее обожаемый Захар мог пустить себе пулю в лоб
из-за эдакого пустяка.
Нюся давно уже не знала — как обращаться с Риткой, боялась
давать ей советы, благоговела перед ее наглой красотой и просто смиренно ждала,
когда годы сделают свое дело и приберут девочку к рукам. С новой этой бедой
Нюся припала, конечно, все к тому же Сёме. Оно и понятно: надо было не просто
делать аборт, а грамотный аборт, у хорошего специалиста, чтобы не ополовинил,
не обездолил девочку, жизнь-то впереди большая.
Такого специалиста могла найти Лида. (Ее в те годы еще держали
в поликлинике за легкую руку и отзывчивость, хотя первые симптомы ее китаемании
уже озадачивали коллег и администрацию. Однажды она пристала к
пациенту-киргизу, пытаясь выяснить у него: совершают ли над китайцами, как над
ее Сёмой, ритуал обрезания.) Короче, Лида знала ходы и выходы, тем более что
сама много лет безуспешно лечилась, наоборот — от бесплодия. Но действовать
надо было через Сёму — такая вот хитрая семейная дипломатия. Кто ж мог знать,
что Сёма от этой, слов нет, неприятной новости угодит в больницу с сердечным
приступом?
Он был очень тих, только говорил по-стариковски бескровными
губами: «Вот она ездила, соревновалась… рапирой махала, протыкала там кого-то…
А проткнули-то ее, вот оно что…»
И был уверен, что виновника искать следует не где-то там, а
здесь, неподалеку. Выколотить из Ритки правду, да выволочь на свет божий
паскудника, и мордой, мордой в его паскудство! Интересно, как он себе все это
мыслит, скептически думала Нюся, представляя, как Сёма выколачивает из Ритки
правду и разбирается с паскудником. Картинка была, скажем прямо,
фантастическая.
Ну, и Нюся взялась за дело сама, и по сложной цепочке
женских знакомств вышла на медсанчасть в военном городке, где за пятьдесят
рублей опытный врач брался все опрятно совершить — не волнуйтесь, мамаша, с
каждым случается.
И все бы ничего, только как с этим делом подступиться к
Ритке — вот что было непонятно. Главное, неясно было — что та сама в своей
голове решила. Все разговоры обрывала, аккуратные попытки выяснить личность
виновника (да и какой он там, к черту, виновник, если вдуматься!) ни к чему не
привели, с виду была вполне спокойна. Как быть?
Сёма через неделю из больницы вышел, взял в профсоюзе
путевку в Трускавец и мрачно велел Нюсе, чтобы к его возвращению проблема была
решена, иначе ее ноги и ноги ее дочери в его доме… После всех прочих пережитых
позоров, еще и такое!
И тому подобное.
Уехал…
И вот тогда пришло самое страшное. Вернее, стало приходить
каждую ночь. Когда Ритке впервые приснился незнакомый, еще нестарый мужчина,
она просто забыла этот сон наутро — она и вообще никогда не придавала значения
снам. Во второй раз ее заинтересовала неизменная последовательность его
действий: он появлялся в комнате сразу после того, как она закрывала глаза, и
принимался кружить вокруг стола, будто настойчиво искал потерянное. На третью
ночь она вежливо спросила его: «Вы что-то ищете?»
Он не ответил, глаз не поднял, был бесконечно печален…
Тогда Ритка рассказала про сон матери. Мужик был явно
незнакомый, но за эти три ночи она почувствовала к нему нечто… родственное.
Какую-то скрытую симпатию. И хотя не прочь была уже расстаться — ну, в самом
деле: забрел человек в чужой сон и выхода никак не найдет, — хотела
прояснить эту странную историю. Нюся спросила — на кого посторонний похож? Дочь
засмеялась и сказала — сегодня пригляжусь. Потом призадумалась, вспоминая…
Наконец, проговорила: «Знаешь, мам… а ведь похож он на меня. Вот как бы я
обрилась чуть не под нуль. И щетина, будто он в трауре».
Тут Нюся взволновалась: как был одет? цвет волос? что
говорил?
Ничего упорно не говорит. Брови черные. Одет в какой-то
белый китель, с каким-то орденом.
Нюся побледнела и сказала:
— Папка.
Еще через две ночи стало очевидным, что отец чего-то от
дочери хочет. Но чего — не говорит. Дело серьезное, Ритке было уже не до смеха,
и когда мать робко предположила, что надо бы посоветоваться… с раввином, дочь
не засмеялась, не обругала ее, только провалялась весь день на диване,
отвернувшись к стене. Под вечер поднялась и коротко велела матери договориться
о встрече.
* * *
Вообще-то старичок не был раввином, он был просто хухэм.
[29]
Маленький, сутулый, с венчиком кудрей вокруг обширной лысины,
покрытой цветастой ермолкой, он болел странной болезнью глаз: его ресницы,
такие же кудрявые и густые, росли неправильно: не наружу, а внутрь глаза,
вызывая воспаление и постоянное слезотечение. Окулисты предлагали ему
оперироваться, и в Киеве был отличный специалист. Но Меир-Зигмунд колебался,
источая слезы сквозь поросль ресниц. Глаза при этом глядели в мир, словно бы из
темницы.
