— И что? — спросил Владимир Игоревич с тем
выражением на лице, с каким смотрят финальную погоню в кинотриллере.
— Я просто молча сел в машину и уехал — поскольку
никогда не подпишу заключения на фальшивку. Но года через два эти два
ковбоя-близнеца были выставлены на одном уважаемом аукционе, с заключением
более покладистого эксперта из «Арт-Модуса», и недурно проданы. Весьма недурно.
Впятеро дороже, помнится… Да. А в доме капитана легендарного «Эксодуса» — того
самого, того самого — я видел огромного Малевича: два на три метра, какого в
природе никогда не существовало. И он славному капитану чрезвычайно полюбился.
Несмотря на откровенные отзывы многих экспертов.
— Понимаете… Владимир Игоревич, — задумчиво
продолжал он. — Будем смотреть правде в глаза. В последние годы охота за
действительно ценными произведениями искусства становится все беспощаднее.
Власть эксперта приобретает какие-то несоразмерные, неоправданные масштабы. И
хотя это — моя профессия, — вы ведь позволите быть с вами
откровенным? — мне омерзительно сейчас выглядеть в ваших глазах
волшебником и чародеем. Я не чародей.
— Господи, да я ж! — всплеснул тот руками. —
Я понимаю и полностью даю себе отчет, что…
— …А сейчас, пожалуй, взглянем на нее поближе.
Владимир Игоревич кинулся и осторожно, на вытянутых руках
передал картину эксперту.
Тот молча повернул ее, стал рассматривать подрамник и холст
с оборота… Несколько минут тишину нарушало лишь взволнованное сопение толстяка,
склоненного в напряженном полупоклоне, да снизу то и дело вспыхивали детские
вопли, сопровождаемые шлепками по воде, и женский голос тягуче выпевал: «А я
говорю, ты получишь по за-аднице…»
— Вы, конечно, знаете, — наконец проговорил
Кордовин, — что серьезной экспертизой считается комплексная; то бишь,
помимо искусствоведческого заключения, необходим ряд технологических
исследований: рентгеновская съемка, химический анализ… Можно еще над
микроскопом пошаманить, набормотать нечто о пигментах, связующих… Такие
заключения получают в какой-нибудь солидной экспертной организации.
— Захар Миронович! — взмолился
коллекционер. — Бог с ними, с организациями. Мне нужно исключительно ваше
мнение. Вы-то сами, что вы думаете?
— Нет, погодите. Я, конечно, тороплюсь, но своей
репутацией дорожу поболе, чем своим временем. И сейчас хочу быть предельно с
вами откровенным. Вы смотрите на меня, как на господа бога, Владимир Игоревич,
а я, увы, не распределяю места в раю. Ужас в том, что все равно никто не может
взять на себя полной ответственности за выводы экспертизы. Вы ведь, конечно,
читали о самом громком скандале в искусстве двадцатого века, когда опытнейший
эксперт, историк искусства доктор Абрахам Бредиус принял подделку Ван Меегерена
за работу Вермеера? А недавний скандал с картиной, якобы, Шишкина, а на самом
деле голландца Мариуса Кукукка, которого прозевала Третьяковка? И некий
российский «коллекционер» за мно-о-ого тысяч изумрудных дукатов приобрел «фуфло
голимое» — кстати, этим искусствоведческим термином меня обогатил один из
дилеров, имеющий за плечами десять лет уголовного прошлого. Он решил сменить
рэкет на торговлю антиквариатом, так как в этом бизнесе больше прибыли и уважухи.
Самое же трагикомичное в нашем деле то, что иногда и сам
художник не в состоянии отличить свою работу от подделки. Когда Клод Латур,
знаменитая парижская поддельщица, была разоблачена и предстала перед судом, то
сам Утрилло попал в нелепое положение: он не смог определенно ответить:
выполнена картина им самим или подделана. А Вламинк хвалился, что однажды
написал картину в стиле Сезанна, и тот признал в ней свое авторство…
— Но… тогда как же? — беспомощно выдохнул
коллекционер. — Где же гарантия…
— Да не может быть никакой гарантии, голубчик! —
сердито воскликнул Кордовин. — Какая там гарантия: музеи мира и частные
коллекции на треть забиты фальшаками, при всех их химических анализах,
рентгенах, инфракрасных и ультрафиолетовых лучах! Вы что, полагаете,
мастера-изготовители подделок глупее нас, экспертов? Среди них встречаются
подлинные виртуозы, высококлассные профессионалы… И они прекрасно разбираются в
методах экспертизы, учитывая все технологические критерии подлинности — даже психологию
самих экспертов!
— А как же быть…
Кордовин вытянул платок из кармана, неторопливо протер им
стекла, вновь надел очки — оживил покойника. С явным удовлетворением оглядел
клиента. Отличная работа: тот пребывал в нужной точке замерзания. Сейчас
приступим к размораживанию и реанимации…
— Как быть? — переспросил он. — Смотреть и
видеть. Я предпочитаю делать выводы по красочному слою. Вот что никогда вас не
подведет, не обманет — при условии, что вы сумеете его прочесть. В нем все:
живописная манера, эмоциональный ритм, индивидуальное движение кисти, способ
нанесения краски, — все, что присуще этому, и только этому художнику… Как,
знаете, в случае со шпионом, изменившим внешность: форма бровей и носа, цвет
волос, — все изменилось… а ступает исключительно с левой ноги, и точка!
Вот эта левая нога — в ней разоблачение. Хотя, конечно, значение
технологической экспертизы полностью отрицать невозможно. И ваше право ее потом
произвести. Я же просто смотрю на холст и — да, полагаю это авторство Фалька, и
сейчас объясню — почему; но прошу учесть — это всего лишь мое предположение,
основанное исключительно на опыте, то бишь, на интуиции, а еще точнее — на
собачьем нюхе, простите за плебейский термин.
Он откинулся к спинке кресла, придерживая левой ладонью
стоящий на коленях пейзаж…
Сейчас, когда была сыграна увертюра, когда прозвучали все
главные темы симфонии под названием «Рождение новой Венеры из пены морской»,
можно перейти к свободным вариациям. Он любил такие внезапные переходы к вроде
бы незначимым байкам, сплетням о великих, к поучительным историям, с кем-то
произошедшим… Это напоминало ему прелюдию в любви, когда любое нетерпеливое
движение может смять нарастающее сладкое томление, тягу к обладанию… — в
нашем случае, картиной, а не женщиной, но это одно и то же. Венера уже
нарождалась… Уже, можно сказать, среди пенистых волн показалась ее спутанная
рыжая макушка… Кроме того, неплохо бы разогнуть клиента, а то у него —
человек-то немолодой — может и в поясницу вступить. И тогда уж «Золотой ус»
потребуется…
— В восьмидесятых годах, в Москве, в Лаврушинском, жил
один старичок-инвалид, передвигался на двух костылях… Да сядьте вы, бога ради,
Владимир Игоревич, и расслабьтесь. Садитесь вот тут, напротив, заодно
полюбуетесь лишний раз на своего Фалька. Так вот, старичок. Он состоял в
экспертной комиссии Пушкинского музея. Не того, на Волхонке, а другого,
литературного, на Пречистенке. Но это не важно. Когда музей собирался
приобрести очередную картину, созывалась, натурально, комиссия, и все эксперты
высказывались. А старичок молчал. Ему давали слово последнему. Тогда все
умолкали, а он склонялся над изнанкой холста и нюхал его. Понимаете? Долго,
долго нюхал… И выносил приговор. Никто не знал — что он там чуял, в этих старых
холстах. Но верили его волосатой ноздре больше, чем любому прибору.
Согласитесь, все это мало напоминает научный метод. Какая уж там наука — чистая
интуиция знатока. Но и торговцам искусством, и вам, коллекционерам, мало толку
от наших предположений. Вы требуете однозначных положительных выводов, не так
ли? Вон как вы волнуетесь и хотите, я же вижу, очень хотите, чтобы я признал
авторство Фалька! Придвиньтесь сюда, поближе…
