Помнится, в самом начале, в короткую бытность его рабочим на
раскопках в Старом городе Иерусалима, Захар был потрясен тем, что тонны
черепков византийских сосудов грузовики сгружали под откос. А найденным лично
им ржавым кривым ятаганом руководитель раскопок запустил под гору, как
бумерангом, пробормотав: — Э-э! Оттоманская империя…
— Простите?! — помнится, воскликнул Захар. —
А что же мы… ищем?
— Как — что? — с раздражением отозвался
профессор. — Артефакты Первого храма, разумеется!
Но — да, лавка Халиля… Главные чудеса хранятся на втором
этаже, куда ведет винтовая железная лесенка. Взбираешься по ней, и в первый миг
отшатываешься: даже в свете слабой лампочки тебя ослепляет змеистый блеск
шелковых тканей, повсюду сваленных штуками, как попало — как зубы Халиля. По
стенам развешаны шали и покрывала, платки и салфетки, тканные золотыми нитями,
шитые жемчугами и полудрагоценными камнями. Пронзительный блеск дамасского
шелка разит наповал, как сразил он воинов тех десяти римских легионов, что
гнались за парфянами и вдруг отпрянули, взвыв тысячами глоток, от ослепляющего
ужаса развернутых под солнцем шелковых полотнищ: драпающие парфяне догадались
развернуть свои знамена во всю неимоверную ширь. В отличие от римлян они уже
тогда знали секрет изготовления шелка.
Ах, поменять бы на это оружие весь современный арсенал
огнестрельных игрушек… кроме моего «глока», само собой. Надо бы спросить у
Халиля — вырывают ли и сегодня языки у ткачей, как в прежние добрые
времена, — дабы те не разболтали секрета производства шелка? И вот еще
что: надо разориться и купить в подарок Марго пару наволочек из этой нежнейшей
и легчайшей ядовитой материи.
После купания он неторопливо позавтракал на балконе, отмечая
поминутные изменения плотности цвета в продолговатой лазурной чаше внизу, под
косогором. Молчаливый работник уже собирал в мешки скошенную траву, и сюда, к
балкону долетал запах сомлевшего на солнце клевера и еще каких-то невыразимо
благоуханных трав.
Затем часа полтора, задвинув стол и стул к стене, в угол
балкона, так, чтоб никто не смог его увидеть, он в небольшом альбоме писал
акварельными красками несколько этюдов — для будущих Нининых пейзажей, — намечая
основные цветовые планы, освещение, состояние здешней световоздушной
среды, — эту бесконечную ясную даль, колебание воздуха… В таких беглых
этюдах он исследовал соотношение масштабов — гор, неба, воды. Тут важна была
еще и точка зрения наблюдателя, с которой открывается водная поверхность,
поэтому озерные планы он строил несколько укрупненно.
Это невесомое, выстланное по дну белым известняком
альпийское озеро было окружено зубчатыми горами.
По утрам в нем струилась шелковая рябь, как в тихой реке:
горный ветерок тревожил рассветную воду. По мере того как утро веселело и свет
проникал все глубже в прозрачную толщу воды, становилось видно, как рыбы стоят
в ней неподвижно одна над другой. В подернутой купоросом зеркальной пластине
озера прибрежные деревья отражались так ясно, что можно было листья
пересчитать. А крошечный овальный островок в центре, с дюжиной берез, в
точности повторял себя в воде, как фигуры в картах.
В эти утренние часы неподвижное озеро предъявляло все
оттенки зеленого: малахит, бирюзу, лазурь, прозрачную цельность изумруда… Днем
его затягивала истомная жарь. Оно останавливалось, зависало. Зависали рыбы в
воде, стрекозы над кустами. Вверху зависало бездумное небо… Вода становилась
непроницаемо, травянисто зеленой, отполированной.
И колоколец коровы, пасущейся на склоне одной из дальних
гор, позвякивал сюда вяло и редко — как задремавший сторож своей колотушкой.
Но к вечеру вновь налетал свежий ветерок и все пробуждалось;
в свете уходящего солнца множество зеркальных лекал на темно-зеленой воде
качались, играли вдоль травянистых берегов, будто старались подмыть бегущую
вокруг и в точности повторяющую очертания озера тропинку.
* * *
Эдуард, хозяин виллы и пансиона, был немцем, потомственным
скульптором в четвертом поколении. По натуре бродяга, альпинист, изобретатель
новых рискованных видов горного спорта, он в молодости жил повсюду, болтался
там и сям, затевая многие дела, из которых самым успешным была фирма по
экспорту гранитных глыб для скульпторов.
Лет тридцать назад, штурмуя в этих краях очередные вершины,
он набрел на нежный овал чистейшего голубого лика, влюбился в окрестные места,
в старинную деревушку неподалеку и купил целый склон, на котором построил
каменный двухэтажный дом — для себя, и крепкий флигель из светлого душистого
дерева — пансион с пятью квартирками — для всяких чудаков, вроде, вот, тебя,
Зэккэри, кому не нужны развлечения и шум курортов Ривьеры, а нужна тишина,
запахи трав, альпийский колоколец на шее далекой коровы и синь-прозелень
уникального озера, с самой чистой в Италии пресной водой, я не шучу, можешь
пить эту воду каждое утро!
Все это вчера ночью Эдуард провозглашал перед гостем за
спонтанным ужином. Он уже был слегка навеселе, когда вечером явился к нему с
шестью бутылками пива. Вместе они вытащили на лужайку стол и стулья, в чемодане
Захара нашлась пачка чесночных крекеров картонного авиационного вкуса, и два
бобыля отлично провели вечер и полночи за неспешной беседой, наблюдая, как в
высокой траве (которую сейчас собирает в мешки работник) вспыхивают и гаснут
светляки и нежно свиристят цикады…
— Жена — третья, — вздыхая и словно бы извиняясь,
говорил Эдуард. — Под старость понимаешь, что менять надо себя, а не жен…
С Эдуардом он познакомился в прошлом году в Риме, на одном
из приемов, устроенном дирекцией известного аукциона в честь стапятидесятилетия
римского филиала. Приглашены были сотрудники других филиалов, эксперты музеев,
несколько известных коллекционеров… Эдуард тогда выставил и удачно продал
доставшийся ему после смерти старшей сестры небольшой этюд Делакруа, и будучи
близким другом ведущего эксперта аукциона, тоже получил приглашение.
Они познакомились в сигарной комнате отеля — вредном для
здоровья, но самом полезном для сделок и знакомств помещении. Некурящий, он
никогда не пренебрегал ритуалом уединенного братства гонимых обществом куряк.
— А, вы из Израиля, — заметил Эдуард с той
характерной для немцев его поколения интонацией, в которой сочетается дюжина
оттенков (и не стоит в них разбираться, ей-богу…). — Вам бы приехать ко
мне в гости — чудесное местечко в горах, знаете, душой отдохнете… Но, главное,
у меня там по соседству деревушка, где несколько жителей прятали во время войны
евреев. Я бывал у вас в этом музее, в Иерусалиме …забыл, как называется, —
красивое, кошмарное место… Кое-кто еще жив из тех людей, в нашей деревне. Надо
бы их, ну… поощрить, что ли. Им какое-то звание дают — я не ошибаюсь? — спасатели
душ, о'кей?
Он и тогда был слегка, не по-альпинистски, навеселе, и это
замечательно, а то внезапный блеск в серых, глубоко посаженных глазах приятного
собеседника мог бы его озадачить.
Да, деревушка Канале — она еще сыграет роль в наших
живописных приключениях, — но и это было не главным, не это. Главное произошло
в лобби отеля, при расставании, при обмене карточками.
