— Присядем, — улыбаясь, предложил «мистер
Кордовин», впрочем, к концу вечера уже просто: Зэккэри, дорогой мой, — присядем
тут на минутку, пока я впишу новый телефон, а то мы с вами — как Пат и Паташон.
Вы такой гигант!
Эдуард рассмеялся и сказал:
— Э-э, разве я гигант. Вот недавно мне пришлось
познакомиться с одним коллекционером из Флориды, кстати, тоже русским. Вот это
великан. Знаете, такой, гориллоподобный, но при этом очень элегантный, с
характерной бородкой господин, родом будто бы из Петербурга…
И Кордовин медленно поднял голову навстречу хрустальной
люстре огромного холла, плеснувшей ему в глаза кипятком ослепительных брызг.
Совпадение, как раз из тех, которым он бесконечно доверял:
вчера, за полчаса до того, как Эдуард явился, нагруженный пивом, в ореоле
звенящего цикадного облака, Кордовин завершил очередной военный совет с самим
собой — над картой Майами.
Это была подробнейшая карта берега «Голден Бич». Он уже
многое представлял отчетливо. Свой путь из аэропорта: сначала на скоростную
магистраль, которая минут через пять вливается в хайвей, затем, минут
пятнадцать ехать в северном направлении, до выхода на 167-ю улицу; после чего
сойти на «ист», по стрелочке — «на пляжи»… Если верить карте, эта плавная
улица, изгибаясь в середине, переходит в 163-ю, и прямиком ведет к океану,
упираясь в Коллинз-авеню, которая, собственно, идет вдоль побережья… Но он
свернет налево, на север, и минуя два блока, сядет на якорь в неприметном и
относительно недорогом двухэтажном мотеле «Монако», что фасадом выходит прямо
на пляж. Судя по отзывам и объявлениям в Интернете, его любят заезжие, не очень
богатые русские.
И что гораздо важнее, этот мотель находится в пяти минутах
ходьбы от «Голден Бич». Плохо, что он не видит виллы и, следовательно, должен
будет решать все на месте, меняя планы в зависимости от всяких неожиданностей.
Например: есть ли на вилле сигнализация? Видеокамеры? Трудно себе представить,
что Аркадий Викторович Босота не охраняет свою коллекцию — если, конечно, она
на вилле, а не в женевских или цюрихских сейфах… Однако и дальше наводить Люка
на след было бы чистым безумием. И без того все это было чистым безумием и
авантюрой. Эдуарда (самый легкий, казалось бы, путь) трогать было нельзя: он
был дурак. С той самой минуты, когда в лобби отеля, сорвавшись с его языка,
возник элегантный гориллоподобный русский коллекционер, с Эдуардом не было
произнесено на эту тему ни одного слова.
…Со стороны хозяйской виллы доносилось повизгивание щенков,
ленивый брех и рык взрослых собак. Эти звуки удивительно гармонично вписывались
в звон цикад и шелест травы, в их неспешную беседу.
— Сильвана на случке, — в третий раз произнес
заплетающимся языком Эдуард. — Это сложнейшее дело, ты знаешь?
— Но не более сложное, чем у нас, — заметил гость.
— О, нет, ты не прав. Ты слишком ироничен. Я не знаю
никого лучше собак! — выкрикнул он в темноту, то ли к сведению самих псов,
то ли кому-то, кто ревниво скрывался за кустами на предмет инспекции хозяйских
чувств. — Кто это сказал?
Гитлер, хотел сказать «Зэккэри», Гитлер, или еще кто-то из собак
рода человеческого. Но не сказал — к чему обижать хорошего парня? И хороших
собак?
Повсюду — в траве, на кустах — вспыхивали целыми семьями и
мгновенно гасли светляки. Такое он видел впервые. Казалось, мириады невидимых
духов прикуривали разом и, тихо затянувшись, гасили огонек сигареты. Это
пульсирующее мерцание придавало всему склону волшебное рождественское
очарование. Они с Эдуардом уже еле ворочали языками, а сказочная ночь все
длилась и длилась в полном, всеобъемлющем безмолвии озера.
2
Альпийская деревушка Канале, семнадцатый век, разновысокое
нагромождение старых домов из местного темно-серого камня, — издали и
сверху, с Эдуардовой горки, казалась необитаемой. Но если добрести до нее по
тропинке вдоль озера, миновать покатый, благоухающий травами луг с двумя
монументальными, желтовато-замшевыми, коровами и войти в глубокую, как лежащая
бочка, низкую подворотню, — вдруг вынырнешь в ином пространстве и
окажешься на крутых подъемах и спусках каменистых тесных улочек, где кое-какие
старые дома уже отремонтированы и даже украшены полотняными штандартами, а на
деревянных балконах и галереях висят гирлянды кукурузных початков…
Он помнил об этой деревушке; вернее, она спала в запасниках
его памяти, как до поры до времени валяется в кладовой квадрат старого картона,
или еще какой-нибудь на первый взгляд ненужный предмет.
Но в тот вечер, когда в «школе» у Марго он задумчиво
рассматривал работу Нины Петрушевской, а потом рассылал одно за другим письма
по разным адресам, он написал и Эдуарду. И буквально дней через пять, уже дома,
получил от него обстоятельный и аккуратный во всех отношениях ответ, из
которого доктор Кордовин понял: набросок будущего события, которое всегда он
чуял заранее и издалека… один из тех хитроумных пасьянсов, какими обычно его
дразнила и баловала фортуна, может сейчас филигранно сложиться. И тогда
состоится великая случка, подумал он, и со временем мы получим от нее великолепный
помет.
«Дорогой Зэккэри, рад, что моя идея почтить еще при жизни
тех людей, что, самоотверженно рискуя, спасали гонимых, — нашла поддержку
у тебя и твоих соотечественников…» (И так далее, — как любит молвить Жука,
которая теперь без веера шагу из дому не ступит, вот что значит — не
жмотничать, а вложить в изящный подарок толику звонких гульденов.)
«…Я поговорил с Умберто, он, конечно, не очень-то помнит
имена двух женщин, которых его родители прятали на чердаке, но именно он влезал
туда по лестнице и передавал им миски с едой. Он даже не помнит — были ли это
сестры, подруги или мать с дочерью. Одна из них часто просила бумагу, или
холстину и что-то рисовала. Умберто вполне вменяем, но не слишком здоров. Так
приезжай, пока он жив, а я с радостью послужу вам переводчиком…»
Эдуард, к сожалению, был необходим: итальянский не настолько
похож на испанский, чтобы их со стариком беседа журчала непринужденно. К тому
же, Эдуард впоследствии мог стать замечательным стрелочником, простодушным
свидетелем чуда, как, бывает, становятся таковыми невинные пастушки, перед
которыми является очередная бланка палома, выбирающая для своих явлений
пасторальные декорации: пастбища или рощицы. Он мог стать изящным оборотом в
письме: «…и когда, прогуливаясь с известным Вам таким-то в окрестностях
деревушки и любуясь безмятежными альпийскими коровами, мы случайно
разговорились с человеком, чьи родители во время войны укрывали на чердаке нашу
художницу...», — изящным оборотом, которые так неотразимо действенны.
Гораздо более действенны, чем нудно и скрупулезно запротоколированные в
документах факты и даты.
Проблема опять-таки заключалась в чугунном присутствии
Эдуарда. Для его нейтрализации требовалась сноровка искусного манипулятора, а
точнее, опытного жулика, того, что подсовывает неискушенным партнерам по сделке
«куклу», муляж, пустышку. Требовалось высочайшее искусство гипноза — по двум
направлениям. «А ты обратил внимание, Эдуард, что когда мы явились к старику,
обнаружилось, что тот…»
