— Да-да… — задумчиво ответил он, — вот
именно… (надо было вернуть Эдуарда к теме будущей чердачной находки, закрепить гипотетическую
возможность такой находки в его тугом воображении). — А как, ты думаешь,
она грунтовала мешковину?
— Кто?
— Нина. Петрушевская Нина. Художница. Варила клей? Из
чего? А мел где брала?
— Ну, это просто, — легко отозвался Эдуард,
наклоняясь и срывая серебристую метелку лаванды. Растер ее между пальцами,
глубоко вдохнул и поднес резко-душистую горсть к носу гостя. — Здешние
крестьяне варят и себе отличный клей из костей, а мел — он всюду. Здесь же
породы меловые… Да ты глянь, какая красота вокруг. Смотри, здесь даже фрески
есть.
Кордовин обернулся и — не смог сдержать возгласа. Над
приземистой аркой одного из домов, сложенных, как и другие, из темно-серого
местного камня, на неровно заштукатуренной стене была сделана стилизация — из
плохоньких — под одного из эльгрековских святых, Бенедикта или Франциска. Тот,
как и положено, стоял в полный рост в развевающейся сутане, отставив бледную
ногу в сандалии, держа слегка на отлете длинный и тонкий апостольский жезл,
подняв острый конус бородки и глядя в небо — умоляюще и требовательно
одновременно — из-под свободно накинутого капюшона.
Ну почему, кто бы ответил — почему в старинной итальянской
деревушке должна быть фреска с работы Грека? Вот уж поистине: виньетки стиля,
арабески деталей…
И когда они повернули в противоположную сторону, он
оглянулся и подумал: «Мы еще встретимся здесь, Доменико, а?».
3
В Рим он ехал через Флоренцию; там, на одной из улочек
недалеко от Уффици, был небольшой, но на редкость изобильный товаром магазин
реставрационных инструментов. Поэтому любой итальянский маршрут, как коралловую
бусину посередке, содержал в себе неминуемую Флоренцию. На этот раз он купил
насадки на электрошпатель, которыми так удобно «укладывать» кракелюр —
маленький утюжок, в виде крошечной туфли: топ-топ-топ, и сапожок покрупнее:
шарк-шарк… И еще две круглых насадки. И, не удержавшись, еще ультрафиолетовую
лампу, хотя старая была в абсолютном порядке.
Переночевать планировал, как обычно, на ферме у Марио и
Розы. Представить себе, что, оказавшись в Италии, он хотя бы на денек не
заглянет в любимую сельскую Тоскану, да еще в июле, когда мягкий оранжевый свет
разлит над холмами, с их оливами и кипарисами, с рядами распятых виноградных
лоз, взбегающих вверх по склонам… — нет, такого представить себе он не мог.
В отличие от прозрачной и резкой свежести Доломитов, здесь
царил звонкий сухой зной, зудели осы, вибрировал воздух в серебристом свете
олив, а небесные воды пробивала явная оранжевая струя… Ритмы окрестных холмов,
расчесанных гигантским гребнем под виноградники или присыпанных
кругло-растрепанными кронами олив, весело перебивались красной и темно-серой
черепицей белых и темно-розовых вилл, с обязательной четырехугольной башней на
углу, открытая галерея которой пришлепнута крышей, ни дать ни взять — академический
колпак новоиспеченного магистра.
На чистом небосводе застряло заблудившееся крахмальное
облако, которое к обеду медленно распустилось, как кувшинка на воде, томительно
колыхаясь в небесных струях.
Под этим облаком, как под парусом, он выплыл из Флоренции в
четвертом часу дня.
Съехав с шоссе и осторожно протискиваясь меж каменных
бокастых домов деревни, дополз до нужных ворот, раскрывших медленные
автоматические объятия. Важной уткой, переваливаясь с боку на бок, автомобиль
осторожно сошел по колючим камешкам склона вниз, к такой же покатой, хрустящей
камешками, стоянке, и там затих.
Этот дом, приданое жены Марио, Розы, состоял из двух половин
— старой и новой, пристроенной. Новой исполнилось только триста лет, а вот
старая была достроенным сколом какой-то башни времен Римской империи. Там-то
ему и отвели небольшую комнату с просторной деревенской кроватью, с прохладной,
пахнущей все тою же лавандой, подушкой, к которой он тут же припал, умял под
грудь, обнял и немедленно уснул.
В темной комнате гудел душноватый полуденный сумрак,
надрывалась одинокая муха меж черными балками беленого потолка. Сквозь ребра
зеленых ставен на красный каменный пол легли полосы жаркого солнца… А когда он
проснулся, солнечные струны уже дотянулись в самый угол, к массивному темно-красному
буфету с пузатыми стеклянными дверцами, заблудились там и вскоре погасли.
Он умылся, накинул рубаху и, не застегиваясь, вышел во двор.
Солнце уже покинуло холмы, и только небо еще отдавало ровный
тускло-оранжевый свет, придавая странный светящийся тон белым камешкам на
дорожке, круто сбегавшей от ворот с вершины холма. Вокруг двора, зажатого
амфитеатром двух склонов, вразнобой росли оливы. Чуть поодаль черное
кипарисовое каре окружало бассейн, озаренный с бортов четырьмя желтыми лампами,
отчего отражения кипарисов ломко бежали по воде и никак не могли прибежать.
На каменных плитах двора срезанной высохшей кожурой
какого-то овоща лежала спираль сброшенной змеиной кожи.
— Да-да, — сказал Марио, — посматривай под
ноги… В этом году они кувыркаются тут повсюду.
Уже вернулась из Флоренции Роза, жена Марио — она сейчас,
пояснил Марио, каждый день туда ездит: дочь подарила им первого внука, и Роза
не надышится на парня. А я все жду — когда ей надоест, и она снова займется
своим брошенным мужем.
— Ты не понимаешь, — отозвалась жена. Она сидела в
пологом полотняном кресле, сцепив руки за затылком, и разглядывала что-то в
дальних рядах виноградника на вершине холма; там проходила дорога, от которой
волнами катились звуки гудков, дальние голоса и шорох шин. — Этот
младенец, возможно, будет твоим первым и последним росточком. Бассо тебе внуков
не принесет, — добавила она.
Их старший сын Бассо, к которому, собственно, и ехал сейчас
в Рим Кордовин, прекрасным дамам предпочитал прекрасных юношей. И эта
давным-давно пережитая родителями, подавленная и упрятанная в ночной пожилой
шепот драма в голосе матери теплилась едва уловимой грустью.
Они сидели втроем в беседке. Вернее, это был огромный навес:
мощные деревянные столбы опор и могучие перекрытия, объятые тесной жилистой
хваткой выпущенного на свободу винограда. Все здесь было сработано даже не на
века, а на тысячелетия: камни старого дома диктовали свой временной ритм. И
стол под навесом был циклопическим.
— Пиры Мельхиора тут впору устраивать, — заметил
Кордовин.
— А что ты думал, вот в сезон, в августе, у нас
собираются до пяти семей, все с детьми. Такой ор стоит, не соскучишься. Сейчас
здесь только одна молодая пара, американцы. С утра уехали, вернутся поздно —
дело молодое, туристы… они, знаешь, сильные и упрямые, как ослы.
Марио то и дело отлучался к барбекю: фьерентина — говяжий
бифштекс на углях — была его коньком и угощением для особо симпатичных гостей.
А пока на решетке, истекая соком, шкворчали огромные ломти пунцового мяса, на
столе уже стояли миска с подрумяненной и политой оливковым маслом брускеттой,
теплым легким хлебом (хрусткая корочка, нежнейшая белая мякоть внутри); тарелка
с паштетом и непременный пинцимонио: нарезанные брусками морковь, перцы,
сельдерей, и соусник к нему, с пряной смесью оливкового масла и виноградного
уксуса.
