— А как иначе! — приговаривал дядя Сёма, не
обращая внимания на вопли мальчика, окатывая того кипятком, — чисты волосы
будут только от горачей, исключительно от горачей!
Надо было еще сопровождать дядю в ад: в тусклую кабинку
парной, из которой струями и клубами — только дверь откроешь — вываливался
раскаленный пар. Дядя укладывался на одну из полок и там блаженно замирал, как
старая черепаха. А мальчик выскакивал, чтобы минут через двадцать, вдохнув
поглубже, нырнуть в раскаленное озеро пара, нащупать тряпичного мягкого дядю
Сёму и тащить его прочь, наружу…
После того как одевались и выходили из банного зала, дядя
Сёма с друзьями перемещались в просторную общую залу, где, помимо
парикмахерской, была буфетная стойка с несколькими стоячими одноногими
столиками и висели две ослепительные картины: Шишкин, «Утро в сосновом бору», и
Репин — «Бурлаки на Волге», досконально изученные мальчиком: дядя Сёма меньше
чем часа на полтора возле столика не застревал — что может быть лучше
«жигулевского» после баньки?
И впоследствии, когда Захар уже учился в художественной
школе, он по памяти воспроизвел в наиточнейших деталях и ту и другую
прославленные картины акварельными красками, так что преподаватель Юрий
Петрович Солонин, тот, что гнусавым голосом приговаривал на уроках: «Ты плох-та
не делай, плох-та само получится…» — посмотрел на него долгим взглядом и понес
обе картинки куда-то кому-то показывать, должно быть, в учительскую.
Был Юрий Петрович любителем поучительных притч и баек из
жизни художников. В его рассказах Репин, Суриков, Шишкин и Айвазовский выходили
большими затейниками, мудрыми озорниками, умельцами и хитрованами.
— …И служил молоденький Василий Иваныч Суриков в
Енисейском губернском управлении ма-аленькой сошкой, ничтожным канцелярским
подай-принеси. Бумаги на подпись губернатору носил. Тот на парня даже головы не
поднимал, не замечал, и все тут! Э-э-э, подумал Василий Иваныч, — я те
такое смастачу, ты на меня таки глянешь, не удержишься. И нарисовал на каком-то
прошении… муху! Обычную муху, как она есть: крылышки сквозные, лапки
тонюсенькие… Подносит губернатору прошение с мухой, а тот: мах! — и Юрий
Петрович с брезгливой миной делал кистью руки смахивающий жест: — мах! Не
улетает, чертовка! Что такое?! К листу она, что ли, прилипла?! Пошла, пошла,
зараза!.. Не улетает! Как сидела, так и сидит. Только тогда поднял голову и в
упор на парня взглянул. Разгляде-е-ел все-таки!
То ли под впечатлением этих рассказов о мастеровитых
шутниках, а может, самому в голову пришло — однажды Захар предложил Косте
Рогожину, который ужас как боялся экзамена по математике, для жалости разрисовать
его синяками и кровоподтеками.
И лично Юрий Петрович, сочувствуя парню, в тот день отпустил
Костю лечиться. А когда тот, лукаво-торжествующий, явился домой, то с маманей, открывшей
ему дверь, приключилась истерика. «Не стану, не стану мыться! — счастливо
повторял Костя. — Это ж какая выгода! Захарыч, вот тут кровищи мне
подбавь, а?!»
Так началась его художническая слава. В школе, бывало, на
живописное членовредительство очередь выстраивалась: малевались до начала
уроков на широком подоконнике, в туалете. Тут же у Захара лежали на газете
краски и карандаши, в стакане стояли наизготовку две-три кисточки. Каждый
выбирал себе увечье по своему вкусу, то, что считал наиболее убедительным.
— Следующий, — деловито говорил Захар, полоща
кисточку после изображения страшного кровоподтека.
— Глаз! — подобострастно просил «следующий». —
Захарыч, нарисуй, шоб аж заплыл весь: нет мочи на доску зырить, и все!
А однажды старшеклассник, забежавший в туалет по малой нужде
и застрявший при виде этих живых фресок, вдруг с интересом спросил Захара:
— А носки умеешь изобразить? Я сегодня телку в кино
веду, а дома двух одинаковых не нашлось, — и вытянул босую несвежую лапу
из растоптанного ботинка: — серые, а? в черный рубчик…
3
…Художественная школа располагалась в красивейшем особняке
стиля «модерн». Больше всего Захар любил круглый стеклянный фонарь, в котором
обустроили библиотеку. Занятия проходили трижды в неделю, по четыре часа, и
трижды в неделю он брал в библиотеке «что-то про художников», успевал прочитать
до послезавтра, или до после-послезавтра, приводя дядю Сёму в бешенство: «Не
давай ему столько читать! — кричал он своей легкомысленной
племяннице. — Парень глаза себе портит, а ей всё плевать!»
Маме, конечно, не было «всё плевать» — просто она
тренировала в «Авангарде» своих девочек до позднего вечера. Или возила их на
соревнования и тогда вообще исчезала на неделю. Приходила поздно, с
непросохшими после душа волосами, целовала сына, отнимала у него книгу, гасила
свет и валилась рядом. Они обнимались и засыпали…
* * *
Единственный в группе, кому не нужны были туфтовые синяки и
раны, был пацан, похожий на отрока с картины Нестерова: и без того
светловолосый, он летом выгорал до невесомого цвета церковного серебра, и тогда
его васильковые кроткие глаза казались глубокими полыньями. Молчаливый до такой
степени, что несколько первых уроков Захар вообще думал, что он немой, Андрюша
Митянин — его все называли именно Андрюшей, что очень ему шло, — даже
сидел чуть поодаль от других; не важничал, не выпендривался, а вроде как…
сторонился. Однажды мельком Захар услышал, что у Андрюши «порок сердца». Ему
послышалось: «порог», и представился высокий порог, который обладатель такого
робкого одинокого сердца переступить не в силах. Однажды после занятий он
некоторое время следовал позади Андрюши. Тот и шел — не шел, а брёл, но это не
из-за сердца; вскоре выяснилось — когда уже разговорились и подружились так,
что отлепиться друг от друга не могли, — что Андрюша все время ищет на
земле…
— На земле? — Захар удивился. — Чего на земле
искать? Денег?
Андрюша улыбнулся и пояснил, что деньги — да, иногда
находятся, но это — так, чепуха, а вот повсюду много всяких интересных штук валяется,
их можно починять-починять, почистить, лаком покрыть… и вещь опять живет! Я
покажу тебе, говорил он, я покажу…
Он был старше Захара на полгода, но тоньше и гораздо выше,
это потом они почти сравнялись в росте, когда после шестого класса Захар вдруг
стал стремительно расти, наполняясь силой и каким-то новым жгучим, ежеминутным
желанием смотреть на женщин.
Недели через две Андрюша привел Захара домой — показать, как
обещал. Не говорил — чего, улыбался. Он жил в Старом городе с отцом и бабкой, в
смешной синей хатке, пол которой… Когда они вошли, Захар остановился на пороге,
не решаясь ступить ногой в ботинке на такую красоту. Пол был глиняным,
утоптанным и отполированным, как керамическая поверхность. И весь разрисован: у
порога «лежал», весь в желтых подсолнухах, «половичок», а в центре пола —
дивный мир животных и трав расстилался ковром, убегая под круглый стол, под
шкаф, под кровать. А на раскрашенном тою же, вольно-искусной рукой, деревянном
сундуке, сидели сразу три живых, безупречно белоснежных кота, будто выпрыгнули
прямиком из сказки — вот из этого самого сундука.
